Ефим Шифрин окончательно закрепился в качестве поющего артиста, как принято говорить, синтетического жанра. Две премьеры в московском Театре мюзикла: рок-опера Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание» - здесь Шифрину дали выбор между Свидригайловым и Порфирием Петровичем, и он «выбрал погоны», - и «Принцесса цирка» с новым текстом и новым персонажем Ефима, «очень гадким гадом». Помимо этого - фильм Владимира Мирзоева «Ее звали Муму» и собственная круглая дата, шестьдесят лет. Здесь, впрочем, Ефим освоился не до конца: «Земную жизнь пройдя до половины, я ничего не понимаю». «Лента.ру» побеседовала с актером о мюзиклах, морозах и идиотах.
Ефим Шифрин: Вот про лес мне нравится. Хотя надо начать с того, что в одном клубе я чуть не замерз. Дело было где-то на Алтае, и клуб там построили по типовому проекту то ли сочинской открытой эстрады, то ли анапского Дома культуры. А морозы там лютые. Спрашиваю: «Как же я работать буду? Тут свежо…» Они мне: «А вот такой проект. Сами страдаем. Зрители в пальто сидят, в шубах». «Но мне-то как быть?» «А вы тоже можете в шубе выйти». Плюс тринадцать на градуснике, но отработал оба отделения. Как обычно, без пальто.
После всех моих путешествий мне кажется, что иногда наши несчастья упираются в какого-то совершенного идиота, на котором все вопросы заканчиваются. Он взял и утвердил этот летний проект для этого зимнего города - и что ты теперь хочешь?
Мне воображение иногда диктует такие картины: сидят все деятели культуры - и Путин. Вот обращается он к одному из нас: «Как вас зовут?» Тот отвечает: «Юра-музыкант». Значит, мне скоро после Шевчука говорить, я следующий по алфавиту, если очередь дойдет.
Кадр: фильм «Ее звали Муму»
А если Путин спросит, как зовут вас?
Разговорник Фима, разумеется. Но тут же главное, какой вопрос задать, правда? Однажды один из артистов спросил Путина о бездомных собаках - и его потом за это долго ругали, поскольку, по мнению публики, надо задавать глобальные вопросы… Вот у меня как раз глобальный. Клянусь тебе, не задумываясь я бы сказал: «Владимир Владимирович, все мое детство прошло рядом с клубами. Сусуман Магаданской области, Юрмала, Рига. Я все время вертелся около клубов и домов культуры - ведь мне там намекнули, что я могу быть артистом».
Состояние, в котором я находил клубы и ДК в начале 2000-х, доводило меня порой до исступления. Я фотографировал толчки. Иногда клозеты были настолько экзотичны, что с ума можно было сойти. Трон на постаменте из кирпичей, например. Или просто дыра в полу. Крышек нет ни на одном.
После родного Сусумана образца 1950-х вас что-то еще удивляет в «клубостроении»?
В Сусумане был роскошный теплый клуб! Вся жизнь вертелась вокруг него. Клуб - центр всего: единственное освещенное здание, единственная проложенная к нему аллея с портретами передовиков сусуманского производства. В Сусуман приезжала артистка Роза Макогонова, и в клуб набивалось полпоселка. Посмотри кино «Девчата» или еще какой-нибудь советский фильм: в клубе завязываются все сюжеты - любови, ссоры, страдания. А к двухтысячным, во-первых, поумирали почти все артисты, чьи портреты - раскрашенные фото, мой иконостас - в клубах висели. И во-вторых - состояние клубов пришло в печальное с этим всем соответствие. Шприцы и окурки, клей и трава по всем лестницам и углам после дискотеки - потому что другой в клубе жизни нету, большей частью суток в клубе темно.
Так вот, вопрос к Владимиру Владимировичу, вопрос, который я лелею, был бы не про оппозицию, не про цензуру, не про сменяемость власти. Нет, вопрос простой: «Что будем делать с клубами?» В последние несколько лет, смотрю, что-то зашевелилось: тут отстроили заново, там реконструировали, сюда аппаратуру хорошую завезли. Гранты получают, кресла закупают, новые занавесы вешают. Приятно заходить в те места, где ты однажды уже выступал - далеко не в лучших условиях.
И тут опять все упирается в дурака! Давеча ездил по Ленинградской области. Вот мне уже начинать, вот я уже поправил рубашечку, почти ступил на сцену - и тут осветитель бежит: «А кто свет в зале будет выключать? Вы?» «Почему не вы?» - спрашиваю. А он: «Я не могу, я в зале сижу. А свет выключается на сцене». При этом только что сделали ремонт - люстра нарядная, световые панели обалденные, все с иголочки. Потому что никто не подумал о том, что перед выступлением артиста надо погасить свет. И в соседнем клубе точно так же!
Фото: Алексей Филиппов / РИА Новости
То есть, во всем виноват дурак?
Его поставили на место людей, которые во всем этом разбирались. Его назначили, потому что он в другом месте облажался. В Магаданской области была Инна Борисовна Дементьева, сокращенно Инбор. Знали ее многие поколения колымчан. Сначала она управляла сусуманским ДК, потом ее повысили до магаданского. То ли жена ссыльного, то ли сама по какой-то статье сюда попала. Но в клубах у Инбор было все! Фестиваль «Сияйте, ленинские звезды», детские пьесы, проводы зимы, кружки, круглосуточное творение. У Инбор был громовой голос, ее боялись начальники - и выделяли средства. До того как я первый раз приехал в Нью-Йорк, я думал, что «Эмпайр Стейт Билдинг» выглядит как наш дом культуры в Сусумане. Так вот, Инна Борисовна умерла - и, похоже, утащила за собой в могилу всех, кто умеет управляться с клубами и ДК. А это совершенно отдельная история.
Что делает Израиль, с которым опасно сравнивать? Опасно, потому что туда уехали все те, кто нам мешал жить с 1917 года. Ну, уехали, и слава богу... На что тратил деньги Израиль с первых лет превращения пустыни в оазис? Сейчас там нет маленького городка, где бы не было своего здорового «гехал-тарбута» - огромного дома культуры. Потрясающая архитектура зданий, построенных сразу и навсегда. Стильные интерьеры. Акустика! Отличный свет - свой, можешь не арендовать.
Мне, конечно, можно сказать: «Ну и езжайте в свой Израиль, и работайте в своем гехал-тарбуте». Но, прежде чем мне так скажут, я хочу сказать другое: почему они так делают. Потому что там куется идеология. Национальная идея страны. Все это варится там, где люди проводят свой досуг: «Мы самые лучшие, мы самые древние, мы отлично поем и пляшем, а еще у нас есть то, то и вот это». Все эти раскиданные по маленьким городкам дома культуры и есть скрепы. Скажу как полагается, да? Скгепы изгаильского госудагства… Так мы можем делать то же самое. Российская национальная идея - то, о чем сейчас принято очень много говорить, - куется хрен знает в каких кузницах. А коваться она должна в домах культуры. Восстановление ДК - восстановление страны; так бы я и сказал Владимиру Владимировичу. Если будет звучать слишком громко - пригаси или возьми в кавычки.
Нынешний год у вас можно назвать удачным?
Ужасный был год, если брать с самого начала. Я в мистики эти всякие не верю - но раз в двенадцать лет, в мой год по японскому календарю что-то случается. Работы едва не лишился в год московской Олимпиады. Через двенадцать лет умерла мама. И так далее. Я уже заранее знаю, что «мой» год ничего хорошего мне не обещает: зажигается мой знак - Фима, прячься и проси, чтобы пронесло.
Так и тут. Мы начали репетировать хорошую переводную пьесу с Сергеем Шакуровым и Викторией Исаковой. Счастливое время, два месяца с такими-то партнерами! Музыка прекрасная, декорации обалденные, в Питере висят премьерные афиши. И за несколько недель до премьеры появляется наш продюсер с мрачным лицом и говорит, что спектакля не будет: еще один не менее именитый артист выкупил прямые авторские права на пьесу. О московской премьере речь уже не шла. Переговоры о том, что мы поиграем в провинции, уперлись в никуда. А самое главное - все спланированное расписание оказалось в таких дырках, каких никогда не было. Представь себе расписание у этих тяжеловозов!
И чем заниматься в итоге?
Вопрос «над чем вы сейчас работаете?» получил четкий ответ: над гнусной депрессией, свалившейся на меня. Я ее не знал никогда - работа не давала ощутить, что это такое. Что делать? Отдыхать. А как я могу отдыхать? Поехал на дачу к собакам, излил им душу. Нелегкая занесла к врачу: впервые в жизни был криз. Всегда цифры были одинаковые - 120 килограммов на штанге в спортзале и 120 же на тонометре.
В общем, мы с годом друг друга поблагодарили, я ему сказал «ничего другого от тебя не ждал, спасибо, что вовремя». И вот сижу я. На столе вино - у нас, у русских, утешение одно. И вдруг ночной звонок. «Только ради бога не отказывайтесь, Фимочка», - слышу я голос Михаила Ефимовича Швыдкого. «Предлагаю “Принцессу цирка”». А я до того показывался на Барона, и мне было вежливо сказано, что режиссер хочет, чтобы мистер Икс и Барон были соперниками-ровесниками. И никакого персонажа, который закручивает эту злую пружину, памятную нам по известному фильму, не предусмотрено.
А как без пружины-то?
Вот и оказалось, что все хорошими быть не могут. Хорошее плюс хорошее и умножить на хорошее равно рвотный порошок. Поэтому появился персонаж, выскакивающий по мелочам, как черт из табакерки - и гадящий. А кому гадов в мюзикле играть? Ну, раз просит Швыдкой - надо соглашаться: мне он в жизни ничего плохого не предложил. Даже если бы он какую-нибудь альковную пленку со мной выдал в эфир, я бы там выглядел первым красавцем… Светлый ангел он в моей биографии.
Короче, я подумал: «Ура, все дырки заштопаны! Вот он мой будущий год: тут я - Порфирий Петрович в «Преступлении и наказании», здесь гастролер, тут премьер в Виктюковском театре, а здесь буду гадом». И тут год опять явил свое личико. Приехал я на первую репетицию «Принцессы», а мне говорят: «Ефим, а вот тут надо будет немножко подвигаться». Я: «Да как же, да вот у меня паспорт, 60 лет, возрастные ограничения все-таки». Но балетмейстер для сцены банкета придумала страшный - для меня - пластический рисунок. Танец руками и головой.
Это говорит универсальный артист, один из немногих здесь?
Честный артист. Две собаки сторожевые поставь рядом, дамоклов меч на ниточке повесь, и чтобы капля со сталактита на ниточку падала - я и тогда бы не сделал ничего подобного! Но тут сделал на четвертый день. Не расставался с реквизитом - вилкой и ножом, необходимыми для номера. Перестал есть, потому что на вилку и нож уже смотреть не мог. А длится этот «танец» ровно полторы минуты. И этим танцем я год поборол. Положил его на обе лопатки.
В общем, так вторая половина года и прошла. Сначала «Принцесса цирка», потом - с огромным шумом - премьера по ТВ уже, казалось бы, навсегда положенного на полку фильма «Ее звали Муму» Володи Мирзоева. И вот я вернулся в жизнь, и вышло снова солнышко из-за тучки, и я тебе скажу «никогда не говори никогда». Говори «когда». Когда? А потом. Потом все будет.
Вы телепремьеру «Муму» видели?
Не смотрел. Хотя в гримерке недавно прочел коллегам целую лекцию на тему «Почему вы себя никогда не смотрите?» Нас старики учили, что зеркало актеру - плохой помощник, с ним и до онанизма недалеко. Дескать, зеркало человеку льстит и не изображает его душевной жизни. Тут они правы: в зеркале ты себя не видишь так, как правильно видеть, - в 3D. Но шли годы, смеркалось. В каждом кармане появилась камера, и жизнь артиста упростилась чрезвычайно. Он себе сам может ставить оценку, сам от себя протошниться до того, как это сделают критики. Сам себя проверить в любой момент. Пленка, цифра - такой нелицеприятный собеседник, критик и все что хочешь…
Мне в свое время, задолго до технического прогресса, говорили: «Ты сутулишься, ты сутулый». Я всех посылал. Потому что в зеркале - никакой сутулости же! Посылал, пока не увидел себя на экране. Не носил никаких ремней, не делал специальных упражнений - увидел, положил себе в голову, что я сутулый, и оно само выправилось. Но вообще - не могу смотреть на себя. На премьере видел, второй раз ни пользы, ни удовольствия я бы не получил.
А от фильма?
Могу. Если смотреть фильм, а не на себя в нем во второй раз.
Фото: Владимир Астапкович / РИА Новости
Каково переквалифицироваться в постоянно поющие артисты?
У меня нет иллюзий насчет моего вокала. Разве что, когда слышу вокруг себя певческие голоса, понимаю: ну я же им, вроде бы, не мешаю петь? Мне и здесь повезло с тем, что я характерный артист. Когда я поступал в Щукинское училище, читал монолог Ромео - что я еще мог? «Стоит одна, прижав ладонь к щеке. О чем она задумалась украдкой? О, быть бы на ее руке перчаткой…» Я учил этот монолог в Юрмале. Мне казалось, что любая Джульетта свалится с балкона - настолько я это хорошо говорю. А в училище ржали в голос. Я не понимал: ну ладно, может, я не Смоктуновский - но ржать-то чего? Ну вот так выходит, что у меня не получается трагично, не получается драматично, не получается про любовь. Все время и в любом тексте получается смешно.
Так вот, с моей характерностью меня вполне можно допустить в мюзикл. От моего героя не требуется высот академического вокала. Не представляете, что за зверский кастинг был у Кончаловского на «Преступление и наказание». По коридорам Театра мюзикла ходили с номерками: пятый Раскольников, двадцать шестой Порфирий, семьдесят девятая Сонечка… Все коридоры были ими запружены. Казалось бы, изначальное требование - вокал, ведь это же рок-опера. Но я не услышал к своему пению ни одной претензии, никакого «давайте вокал все-таки подтянем». Сначала - образ, сначала - герой, сначала - то, что он делает.
Почему так любят пение Райкина-старшего? Посмотри внимательно с точки зрения музыколюба, послушай «Доброго зрителя в девятом ряду»: совершенно поперек такта и нот, почти речитативом. Точно так же пел Бернес. Я застал в Москонцерте очень многих музыкантов, которые с ним работали. Они говорили, что ловить Бернеса по всей песне - труд тяжкий. Выступал там, где хотел. Плохо слышал неотчетливые вступления. Но кому-нибудь придет ли в голову увидеть в этом - у Райкина или Бернеса - какой-нибудь недостаток? Нет же. Потому что был характер, был образ, был артист - а все остальное становится неважным.
В итоге вам-то что про вокал говорят?
Любые комплименты по этому поводу я принимаю с пониманием. Собеседник ведь должен мне что-то об этом сказать, раз мы сидим в Театре мюзикла. Но никаких иллюзий не питаю: мне главное - вовремя вступить. И примазываюсь я к Райкину и Бернесу вовсе не потому, что хочу замкнуть этот ряд. Просто они верили в то, про что пели. И я теперь знаю, про что пою…
Как вам работать с молодежью - коллегами, которые, скорее всего, не видели вас в юмористических монологах вроде «Але, Люся»?
Не «скорее всего», а не видели. Посчитаем: мне 60, через пару лет будет 40 лет моей работы. Им еще двадцать. Может, повторы этих номеров видели, но тоже вряд ли. Сказать, что они об меня ноги вытирают - это грубо, но как человека какого-то другого поколения они меня вообще не воспринимают. Я - Фима для самого младшего из них. И радуюсь этому, и понимаю, что, наверное, что-то такое упустил. В метро или троллейбусе точно мне места не уступят.
Но они очень славные, это поколение 25+. Не знают никого из тех, кто нам дороги. Думаю, начиная рассказывать в гримерке историю с участием какого-нибудь великого имярека, что сейчас зажгутся глаза: «О, вы его знали, расскажите!» А в глазах даже отсвета нет. Весь ареопаг - наш, советский, когда после 60 ты превращался в священную корову - им не сдался. Культ возраста исчез вообще, есть культ молодости, который с глянцевых страниц просто кричит о себе. Старше тридцати - привет с кладбища, тебя просто нет после определенного возраста.
Фото: Екатерина Чеснокова / РИА Новости
Но вы-то есть.
А разве мне больше тридцати?.. Но они славные вот почему: их учат быть всем и сразу. А нас учили быть Гамлетами. Переживать, по правде существовать в предлагаемых обстоятельствах. Главный лозунг нашей сцены - «видеть, слышать, понимать».
И хорошо говорить, не забудем.
Да. Криворукий, косоротый - но безупречная сценическая речь. Мы так в метро узнавали студента школы-студии МХАТа. Он весь вагон сотрясал левитановским голосом: «Петь, а во сколько у нас завтра репетиция?» А вот весь модерн прошел мимо. Все танцы, степ, мюзиклы - «зачем? У нас есть оперетта, драматическому актеру это ни к чему». В результате в советском кадре играет один, танцует другой, а поет за героя совсем третий - например, Георг Отс.
А сейчас - насущнейшая потребность в артистах, умеющих делать все. Мюзикл - царица всех доказательств. Имею в виду доказательства профпригодности, конечно же.
Ну так успели наплодить нужное количество артистов под нужды «царицы»?
Нет! Колоссальный дефицит. Соискателей-то куча. Но наш хореограф Наташа Терехова после двух не повторенных «абитуриентом» па прощается с ним. Ты должен делать все, потому что ты артист. У режиссера - «Принцесса цирка». Ему нужен на сцене цирк - и чтобы актриса висела на зубах в кольце, а потом танцевала и пела, что Кальман написал. Что хочешь делай, но изволь. Только такие артисты сейчас и нужны.
Еще недавно, в две тысячи недалеком году, с мюзиклами была жуткая лажа. Даже мировые хиты трещали в Москве по всем финансовым статьям, и по итогам расплачивались за все устроители. Не то теперь. Теперь на мюзикл пойди попади. Кто мог подумать, что рок-опера «Преступление и наказание», где и канкана-то никакого нету, будет два раза по полтора месяца идти при забитых залах? Да еще на выселках, в Филях. Это что у нас тут, Бродвей объявился? Ну, не вопрос, переименуем Фили.
Но артистов все равно мало, мало. Ректор ГИТИСа Гриша Заславский уже в третий раз подходит ко мне - и, меняя вкрадчивость на наступательность, предлагает пойти в мастера, набрать курс. Он ко мне относится хорошо, но его более беспокоит синтетический жанр. Гамлетов уже навыпускались. И боевиков. А артисты мюзикла по-прежнему - wanted, wanted, wanted.
Это хорошо или наоборот?
Да откуда же мы знаем? Я занимался историей вопроса. Знаю, что во все времена стрелы русской критики были обращены в сторону водевиля. «Пьески, пьески, музыкальные пьески» раздражали всех, начиная от Белинского. И тем не менее это был страшно востребованный жанр. Можем бить зрителей молотком по голове, обзывать их быдлом, толпой, непритязательными обывателями - как хотите. Но только они принесут деньги в театр, и только они дадут ему возможность существовать. Ну, не очень ходят сейчас на муторные спектакли авторского театра. Не очень ходят.
— Как к вам лучше обращаться — Ефим или Ефим Залманович?
— Когда шесть лет назад я пришел в Московский театр мюзикла, старше меня никого не было. И наши молодые актеры дружно начали называть меня так, как положено при встречах со взрослым дядей: Ефим Залманович. Вскоре отчество куда-то улетело. Потом стали осторожно пробовать тыкать. А теперь почти все говорят мне «ты». И это тот случай, который меня совершенно не огорчает. Так что называйте как вам удобно.
Похожая история была, когда я пришел на эстраду в 1978 году. Я, вчерашний выпускник эстрадного училища, подступился как-то к одной из администраторш, Людмиле Гавриловне, назвав по имени-отчеству, за что был тут же резко осажен.
— Неужели она хотела, чтобы юноша называл ее Мила?
— Люда. Отчество выдавало возраст, прибавляло солидности. И я, подавившись, робея, приспосабливался к новому, московскому уставу с поминутным тыканьем. Я ведь приехал из Риги, только что оставил университет, где год проучился на филологическом факультете, а там, вы же понимаете, никакого панибратства. Все это меня ошпарило, казалось, что это признак не очень хорошего тона.
На эстраде, где всем надо было знать про всех, потерпела фиаско моя настроенность на дистанцию в разговоре, в отношениях. Там принято не таиться, рассказывать о себе всю подноготную. Мне, не очень готовому делиться личным, такая фамильярность была неприятна. И я понял, что попал в совершенно новый, незнакомый мир.
— Вы застали на эстраде легендарных артистов. Давайте их вспомним?
— В Москонцерте каждый пятый артист был частью истории страны. Мария Миронова, Александр Менакер, Миров, Новицкий, Шуров, Рыкунин. Мне однозначно повезло: те люди-памятники, о которых было написано в учебниках по истории эстрады, были рядом со мной на сцене.
Изучать их можно было из-за кулис: стоять себе и конспектировать, как они работают с аудиторией. Но дело в том, что молодым свойственно категорично считать, что только они все делают правильно, а что было до — устаревает прямо на глазах и вообще дурно. Мы, недавние студенты, стояли за кулисами и, Бог нас простит, шептались в сторонке про то, что с корабля современности «памятники» надо срочно сбрасывать.
Только позже я понял, что рядом с мастодонтами прошел самую лучшую школу. К примеру, благодаря им усвоил девиз: «Ничего лишнего». Они, как Роден, убирали все то, что не работало на сцене, что не смешило публику. Поэтому на их выступлениях не было свободных мест в зале, любая реплика вызывала хохот.
Борис Сергеевич Брунов, художественный руководитель Театра эстрады, когда мы, молодые, показывали ему какой-то новый номер, говорил: «Очень долго не смешно». По меркам сцены даже 30-секундный неинтересный текст — это долго. Этот «мем» Брунова я запомнил на всю жизнь. А еще уяснил вот что: нельзя важничать, как бы высоко ты ни взлетел. В то время, когда слово «звезда» не имело никакого другого смысла, кроме астрономического, были лишь уважаемые артисты. Никому не приходило в голову называть их звездами, королями и так далее. Лишь при встрече принято было первым поздороваться и, может, чуть ниже склонить голову.
Когда в моей жизни возникли концерты «Товарищ кино», вся плеяда недосягаемых в моем понимании космических объектов
оказалась рядом. Вот Вицин, вот Анофриев и Спартак Мишулин… Люблю вспоминать историю, как Анатолий Дмитриевич Папанов, которого однажды попросили подвезти меня с концерта на концерт, поразил своей невозможной доступностью. Мы вместе выступали на юбилее «Вечерней Москвы». На пышном концерте я был самым безымянным из артистов.
По программе я должен был выйти за Папановым. Планировалось, что потом быстренько переоденусь и он меня подбросит на своей машине. Но что-то изменилось в порядке номеров. После Папанова пошел Сличенко, публика его не отпускала минут сорок. Я нетерпеливо смотрел на часы и понимал, что, конечно, Анатолий Дмитриевич меня не ждет, и лишь расстраивался, что не было возможности его предупредить. Надо сказать, что меня он вообще не знал: мое имя никому ни о чем не говорило, все это было до телеэфиров. Через час, отработав номер, выхожу на улицу, лихорадочно соображая, как на метро добраться до следующего концерта, и вдруг вижу картину, от которой из глаз брызнули слезы и я потерял дар речи. Анатолий Дмитриевич, заложив руки за спину, нарезает круги вокруг своей черной «Волги». Я бросился с объяснениями, но он остановил меня: «Ничего страшного, я подышал свежим воздухом». Для меня эта фраза великого актера — вечный знак настоящего человеческого отношения к коллеге, к партнеру, неважно, какой он степени известности, много или мало сделал в искусстве.
С художественным руководителем Театра эстрады Борисом Бруновым (1980-е годы). Фото: Из личного архива Ефима Шифрина
— Ефим, интересно, у этих замечательных артистов случались провалы? Или талант страхует от подобного?
— Концерты, в которых артисты кино работали с эстрадными номерами, не всегда были удачными, потому что это другой вид искусства и вообще другой жанр. Помню, как в «Олимпийском» проходил грандиозный концерт с участием звезд, начиная от Аллы Пугачевой и кончая популярным в ту пору «Ласковым маем». В середине концерта вышел Евгений Павлович Леонов с партнерами, играли сцену из спектакля «Поминальная молитва». Когда объявили его имя, зал взорвался аплодисментами, чуть ли не с мест все встали. Но по мере того, как он читал отрывок на этой огромной сцене, прием становился все прохладнее. Народ перешептывался, отвлекался… Его, конечно, проводили аплодисментами, но успеха, который он заслуживал, не было. Все убила огромная сцена и настрой публики на развлечение.
Тогда я подумал о том, что эстрада, как бы ни была проста, не прощает пренебрежительного отношения и требует уважения своих законов.
— А вас самого она приняла благосклонно или бывали провалы?
— Ой, и сколько раз! Слушайте, пока в артисте выработается вакцина, защищающая от неудач, годы пройдут. Потому что так пробуешь, сяк пробуешь… Имея опыт, уже соображаешь, что сырой, неважный номер можно поставить между двумя хорошими. «Обкатать», на эстраде это называется. Или новый текст произнести на публике не весь, а половину, проверив, принимает ли зал саму идею.
Расскажу про самую грандиозную неудачу, стоящую мне дикого стресса и пересмотра взгляда на профессию. Однажды, когда моя сценическая маска уже устоялась и прошло много эфиров, я, тяготея к театру, сделал спектакль «Я играю Шостаковича» с оркестром Сергея Скрипки. Режиссер Эдик Бутенко решил, что сатирический материал, на котором основан спектакль, нам поможет. Сатирический, потому что на музыку Шостаковича положены стихи Саши Черного, басни Крылова, а еще заметки журнала «Крокодил» 1960 года под рубрикой «Нарочно не придумаешь». И вот на премьере первые два номера прошли в зрительском недоумении, потому что Шифрин вдруг запел. А потом… люди стали покидать зал. Причем с криками! Шел 1989 год, разгар митинговых страстей, когда люди любили выступать. У оркестровой ямы осталась группа одержимых, нещадно хлопающих и мне, и оркестру. Я ушел в депрессию, которая длилась ровно ночь. Проснувшись, я опутал себя телефонными проводами и весь день названивал друзьям, побывавшим на неудачной премьере, чтобы сообразить, что делать дальше. В этой цепочке собеседников оказались Лева Новоженов и мой преподаватель в училище Феликс Григорьян. Вскоре Лева написал текст, основой для которого, как ни странно, послужил этот самый провал. Я задирал воображаемого зрителя, которому наплевать на Шостаковича, на мои порывы сделать что-то новое. Благодаря этому тексту спектакль зазвучал по-новому! Григорьян поставил его новую, успешную версию под названием «Верните наши денежки, или Я играю Шостаковича».
Тут же я получил предложение сыграть его в Театре эстрады. Спектакль сняли для Центрального телевидения — его показали в день, когда не стало моей мамы, я это очень хорошо помню, в 1992 году. Это был первый эфир, в котором я предстал в неожиданном качестве.
Я пришел на эстраду в 1978 году, и восемь последующих лет страна не знала, как я выгляжу, несмотря на победы на Московском конкурсе артистов эстрады 1979 года и Всесоюзном конкурсе артистов эстрады в 1983 году. Нет эфира — нет человека. Как следствие, я долго не мог выбраться дальше московских площадок. Ну, раз выступил в Доме ученых, еще — в Доме актера и ЦДРИ. А дальше? Где деньги зарабатывать? Бывало, месяцами сидел без дела, чуть не впроголодь, потому что объявить родителям о том, что профессия, к которой я так стремился, бросив университет, не приносит дохода, было боязно.
Можно было поехать на гастроли, в так называемый чес, по колхозам, рабочим поселкам, нефтяным вахтам, где неважно, как тебя зовут и что ты делаешь. Но это грозило полной безвестностью, потому что существовал риск выпасть из поля зрения тех, кто мог повлиять на судьбу. Я не решался и все ждал, когда телевидение повернется ко мне лицом.
Но пока у руля Гостелерадио стоял небезызвестный Лапин, оно все время оказывалось ко мне спиной. Я долго не мог понять, почему, победив дважды на конкурсах, не попадал в эфир. Из всех телевизионных версий меня нещадно вырезали!
— Причина стала вам известна?
— Не будем гадать, это ничего не даст. Просто вырезали, и все. Ведь я же не единственный был, кого убирали из эфиров. Садишься с друзьями смотреть, а тебя на экране нет.
— Что родители на это говорили? Упрекали за то, что вы бросили университет ради сомнительного счастья быть неизвестным артистом эстрады?
— Мой отец прошел школу сталинских лагерей. Папу осудили по 58-й статье — за шпионаж в пользу Польши, позже реабилитировали. Чем-то удивить их власть не могла. Слава Богу, что они вообще остались живы и смогли вывести нас с братом в люди. Мы получили образование и худо-бедно какой-то старт в жизни.
Нам просто было горько от несправедливости.
В 1986 году на телевидении сменилось руководство. И тут случилась другая крайность: я начал сниматься столько, что просто ужас, будто пытался восполнить пустоту прошедших лет. Это сослужило мне нехорошую службу: я успел надоесть зрителям до того, как осознал, что это плохо. Но меня так цепляло телевидение, мне так все это нравилось… Хотя прошло столько лет, фантомное ощущение чужого своеволия в собственной судьбе сопровождает меня до сих пор. Мне все время кажется, что меня опять вырежут.
— Говоря «надоесть», вы вспомнили программу «Аншлаг»? Как вы относитесь к тому, что сейчас творится на эстраде?
— Моя «аншлаговая» история закончилась 16 лет назад. Странно, что вы ее помните. Жанру в том виде, в котором он существовал тогда, нет места в дне сегодняшнем. Выросло целое поколение, которое даже не поймет, о чем речь.
Что же до дня сегодняшнего… Пришло племя «варваров», закавычим это слово, из КВН. Если мне начинают говорить, что на эстраде сейчас что-то принципиально другое, я не согласен: узнаю «Аншлаг» везде, во всем, но только с другими лицами, с иным способом общения с залом.
Когда «Аншлаг» создавался, того, что мы называем сегодня стэндап-комеди, — импровизационного общения с залом — не существовало. Потому что слово «импровизация» вообще никак не соотносилось с прошедшей эпохой. Под импровизацией в то время понимали только разнообразие интонаций. Сейчас же можно говорить что угодно, и в этом единственное отличие.
— Слово «друзья», попробовав остальные смыслы, остановилось на одном: это те, кто совсем рядом. Жизнь как-то все устаканила. Фото: Юлия Ханина
— Можете вспомнить какой-то из ряда вон выходящий случай цензуры?
— В советские годы любое эстрадное выступление должно было визироваться на листке с тремя печатями. Моя актерская судьба повисла на волоске, когда однажды я прочел неразрешенный монолог Жванецкого «Спрос — сбыт» на открытой сцене Эстрадного театра ВДНХ. Мне показалось, что раз площадка не центральная, то мне ничего не грозит. Но зря я был таким самонадеянным! Влиятельная чиновница Москонцерта Тамара Степановна Новацкая увидела мое выступление. Меня сняли со всех концертов, со всех афиш, какое-то время я сидел без работы, пока наверху писалась моя судьба. В итоге пронесло, как-то рассосалось…
— Текст Жванецкого был смешной, наверное?
— Ой, тогда смешной, но вы просто не представляете, насколько не смешной сейчас. Начинался с фразы: «Я люблю заснуть и проснуться среди запасов, весь в продуктах». И одна эта фраза решала все! Хохот стоял невозможный. Нынешнему молодому человеку не объяснить. И еще была опасная фраза — про «противников детей». В застойную пору был жуткий дефицит
презервативов, и Жванецкий мимо этого не прошел. Но так как слово это нецензурное, изделия назывались им «противниками детей». Вот за эту крамолу я мог серьезно пострадать.
Новацкая была женой знаменитого писателя Аркадия Васильева, который написал «В час дня, Ваше превосходительство» — книжку тогда все зачитывали до дыр. И даму эту мы, молодые артисты, боялись пуще огня.
Прошли годы. Любой начальник перестал для меня иметь значение. В один прекрасный день раздался звонок от Тамары Степановны. Не возвращаясь к прошлому, только спросила, как дела. Потом стала звонить все чаще и чаще. Я не нашел в себе силы обижаться или злиться. Время заставило меня пересмотреть отношение к ней: она соответствовала своему месту в истории. Мы подружились. Много позже случайно узнал, что ее дочь — писательница Дарья Донцова, которая в то время была вовсе не Дарья и не Донцова (настоящее имя — Агриппина Васильева. — Прим. «ТН»).
— Ефим, а много у вас друзей в актерских кругах?
— Мне 60 лет. Слово «друзья», попробовав все остальные смыслы, остановилось на одном: это те, кто совсем рядом. Раньше я по актерской привычке считал друзьями-товарищами совсем посторонних людей. У нас ведь как? Новый спектакль — складывается семья. Съемки, которые длятся больше трех-четырех дней, — семья. Общие заботы о новом проекте слепляют людей.
Приведу пример. Мы с Лешей Серебряковым снимались в «Глянце» у Андрея Кончаловского. У меня тогда киношного опыта было немного, и Алексей мне очень помогал: там словечко подбросит, здесь скажет, как лучше отреагировать. Два-три совета — и все, я уже ощущаю человека как часть своей биографии. Почему бы не назвать его товарищем?
Спустя время мы оказались с ним случайно в Киеве в одной гостинице, обнялись, сели друг против друга, и я понял, что нам совершенно не о чем говорить. Все, что было связано с этим фильмом, давно отшумело. Ну, можно спросить, что ты здесь делаешь, снимаешься — не снимаешься. Но вот та сцепка, которую дает общий проект, общая занятость, забота растворились.
И когда вы спрашиваете, есть ли у меня друзья в этой среде, — нет. С авторами, с которыми еще недавно тесно сотрудничал, нет общей работы, общих дел… Жизнь как-то все устаканила, мои друзья — это родственники и люди неактерского круга.
Пожилые часто жалуются на одиночество. Стала заезженной шутка, что одиночество — это когда ждешь, что зазвонит телефон, а звонит будильник. Я замечаю то же самое, но с той лишь разницей, что будильник мне не нужен, я всегда просыпаюсь сам, а телефон действительно не звонит. Все деловые переговоры перемещены на директора. Вот сейчас четвертый час, а телефон лежит в моей в гримерке.
Вообразить, что двадцать лет назад я обошелся бы без телефона, невозможно! Требовалось что-то уладить, утрясти, позвонить, поболтать. Сейчас люди не звонят друг другу, чтобы просто болтать. Переписываются в мессенджерах, рассказывают про себя в постах. Нас потихонечку отучают от многословия. Мы не пишем пространные письма, и даже разговор становится упрощенным. Из обихода вышли встречи с друзьями. Никто не собирается на кухне с разговорами, чтобы под водку съесть баранью ногу, запеченную в духовке…
— Ваша семья — это родной брат и его дети, внуки. Все они живут в Израиле. Далековато, чтобы поговорить по душам…
— Да что вы! Есть же Скайп, он мне лупу заменил: я могу рассмотреть родинку на пятке своего внука (речь идет о родных внуках старшего брата. — Прим. «ТН»). Весной у меня был юбилей. Накануне состоялась премьера спектакля Кончаловского «Преступление и наказание» в Театре мюзикла, собрался весь бомонд, артисты устроили сумасшедший капустник. Я от смущения чуть не помер. Но на этом все не закончилось. Я поехал навестить своих в Израиль и отдохнуть после премьеры, и оказалось, что они собрали всех, кого можно, и сняли ресторан.
Когда я спросил, на сколько приборов накрывают стол, услышал: «На 90!» И это все родственники, только Шифрины. Пусть даже с другими фамилиями. У нас есть и Альтшуллеры, и Миркины, и Иоффе. Это круг моих двоюродных, троюродных и даже четвероюродных родственников в четвертой степени, и он очень тесный.
Как называют вновь родившегося Шифрина, я узнаю на второй день. Когда я приезжаю на гастроли в Израиль, вечно приходится решать с продюсером вопрос, где рассадить всех моих родных.
То, что мы настолько дружны, объясняется тем, что мой отец и его родная сестра — близнецы. Наверное, они дали импульс нашему дереву, мы держимся очень тесно. Причем не помню каких-то особых терок в нашем огромном семействе: все вопросы легко решаются. У нас даже никто не разводится! Вообще, мои родственники — это что-то феноменальное, не устаю ими гордиться.
В роли Порфирия Петровича в рок-опере «Преступление и наказание». В роли Раскольникова — Александр Казьмин. Фото: Юрий Богомаз/Московский театр мюзикла
— Вы упомянули недавний юбилей. Как вам кажется, жизнь вас сильно изменила?
— Я как чувствовал себя первоклашкой, так и продолжаю. Несмотря на уверенный тон, на привычку давать интервью, на то, что могу быть в центре внимания и мне не надо представляться и напоминать о себе, у меня все то же ощущение юности: сейчас выгонят! У меня непростая профессия — в любой миг ты можешь не понадобиться. Несмотря на солидный опыт, по-прежнему может что-то не получиться. Поэтому в отношении собственных заслуг, успехов, ощущения преуспевания ничего не изменилось: мне по-прежнему кажется, что я ничего не сделал.
Единственное, за что могу себя погладить по головке, когда на душе совсем нехорошо, чем могу себя утешить, это тем, что всегда пытался. Никогда не говорил: «Не-а, это я не буду делать, все равно не получится». Я сначала делаю, а потом уже соображаю, получилось или нет.
У меня такая история произошла с мюзиклом «Принцесса цирка», премьера которого совсем скоро состоится в Московском театре мюзикла
Предложение меня настигло не с самого начала проекта. Вдруг возник персонаж, на который понадобился я. В спектакле совершенно невозможная пластика всех героев, она для подготовленных, подчеркну — молодых, артистов, с балетной школой за плечами, с чувством ритма и с координацией. И когда мне показали рисунок того, что я должен делать в одной из главных сцен спектакля, у меня руки опустились.
Сложная хореография рук, плеч и головы. Ног не видно вовсе. Я понял, что никогда этого не сделаю. А тут еще одна из балетмейстерш, зная, что у меня нет специальной хореографической подготовки, сказала: «Фимочка, ну ладно, как-нибудь выкрутимся — понятно же, ты не справишься». Тут я закусил удила и без конца занимался дома. Через три дня все было готово!
Теперь я двигаюсь так же, как все сорок персонажей этой красивой и трудной сцены. Мне понравилась эта невероятно хорошая, интересная история. И раз я вообще пришел в мюзикл, то, чтобы не было стыдно на поклонах, бесконечно репетирую: дома, в проходах между рядами, в коридорах и на лестницах театра. Надо сказать, что в «Принцессу цирка» я попал случайно. Репетировал
спектакль, с которым связывал большие надежды. Но, так бывает, по не зависящим от актеров причинам работа рухнула — это жизнь.
И я, поехав на очередные гастроли, думал: что же делать? Ведь под этот спектакль я освободил огромное количество времени, а теперь в рабочем расписании одни дыры. И тут звонок — предложение сыграть в «Принцессе цирка». Такая у меня профессия — ничего нельзя загадывать и планировать, потому что чертик немедленно смешивает планы.
— Но счастливых билетов в вашей судьбе явно больше, чем горестей?
— Когда сяду за мемуары, расчерчу лист на две колонки и начну заполнять: справа — все хорошее, что было, слева — наоборот. Думаю, что все-таки приятных минут в моей жизни куда больше, чем неприятных. А может, они просто улетучиваются из памяти? Так что нет желания вообще заносить их в колонку. Пусть левая останется пустой.
Зачем мне этот балласт? Пускай у меня будет сплошной дебет, а не кредит.
Образование: окончил Государственное училище циркового и эстрадного искусства им. Румянцева, ГИТИС (специальность — «режиссура эстрады»)
Семья: брат — Самуэль (64 года), дирижер, тромбонист
Карьера: актер эстрады, театра и кино. Создатель и художественный руководитель «Шифрин-театра». Снялся более чем в 20 фильмах и сериалах, среди которых: «Болотная street, или Средство против секса», «Склифосовский» (2-й сезон), «Глянец», «Ее звали Муму». Играет в Московском театре мюзикла в спектаклях «Времена не выбирают», «Жизнь прекрасна!», «Преступление и наказание». Автор трех книг
Смогли бы вы объяснить молодежи, что такого культового в программе «Вокруг смеха»? Может быть, это пора объяснять и тридцатилетним: по моим детским воспоминаниям, там насквозь прокуренные и преимущественно немолодые люди шутили с такими страшными каменными лицами.
Знаете, но ведь по ним очень скучают. Это были именитые и любимые народом люди. Вот сейчас по ним почему-то тоска жуткая. И все вдруг захотели, чтобы было так же, как тогда. Меня этот феномен тоже занимает: и я хочу знать, почему нынешнего зрителя не вполне устраивают эти звонкие молодые люди, которые общаются на своем, понятном молодежи языке, свободны в жестах и легко управляются с обсценной лексикой. Почему мы так захотели сейчас тех - хмурых, читающих по бумажке, иногда бубнящих, очень лукавых и порой совсем не смелых людей.
- Талант?
Давайте реконструировать по частям. Сначала сравним количество: удельный вес юмора в ту пору и теперь. Я не силен в физике, но удельный вес тогдашней «Вокруг смеха» перевешивает все нынешние юмористические программы, потому что рядом с ней ничего не было. Даже маленького айсберга на горизонте еще не было - вся сетка была расписана между производственными драмами, театральной классикой, «Сельским часом», «Ленинским университетом миллионов» и очень спорадическими концертами или «Огоньками».
© Первый канал
- А КВН?
С 1971-го по 1986-й КВН в эфире не было, у лапинского телевидения была большая менопауза. Возникали между делом «Золотая рыбка», «Теремок», какие-то проблески юмора можно было услышать на «милицейских концертах». В каком-нибудь «Огоньке» можно было наткнуться на Райкина и Бенцианова, Мирова и Новицкого, Штепселя и Тарапуньку. «Вокруг смеха» появилась в нужный момент и в нужном месте - среди пустыни застоя, среди ковыля. Жизнь вокруг была смешнее, чем «Вокруг смеха». Например, генсек - его дикция, над которой, казалось бы, приличному человеку нельзя смеяться. Но сил сдерживаться уже не было, потому что все понимали: страна зашла в тот тупик, где уже не страшно.
Люди, которых вы охарактеризовали как мрачных, небритых и прокуренных, на самом деле были приличные, интеллигентные, в меру сопротивлявшиеся тому, что творила с сознанием людей эта государственная машина. Кособокая, огромная, наложившая лапу на Афганистан. Какая-то странная страна, в которой, тем не менее, звучали бодрые песни. Программа появилась, потому что нужен был какой-то клапан. И вот тогда и появилась «Вокруг смеха», принявшая на себя маску программы, где, казалось бы, все разрешено.
Иллюзия того, что сатирики в ней были смелы, свободны и говорили все, что хотели, сохранилась до сих пор. Когда появились новости о том, что «Вокруг смеха» появится в эфире, все наши фейсбучные сивиллы начали камлать - куда ж нам до той остроты при нынешнем кровавом режиме. У физиков это называется аберрация зрения. Можете ли вы себе представить эту остроту в 80-м году при тогдашней редактуре?
Вернулись все эти уволенные редакторы, вся эта безработная ватага людей, следивших за тем, что можно или нельзя говорить в таких особо торжественных случаях, как праздник милиционеров
Когда Первый канал извлек для анонса меня образца 1983 года - когда Иванов объявляет, и я появляюсь из зала, доставая… деепричастие… доставая из кармана такую ручку, которая должна была превратиться в указку. То есть я шел на сцену, чтобы исполнить монолог экскурсовода . А потом, значит, как у Жванецкого: «мальчик дернулся и сразу старше стал…» В эфире эта указка куда-то исчезла, и мальчик, припав головой к плечу, стал названивать какой-то неведомой Люсе. На целые годы…
А знаете, что случилось за время этого «дерга»? Монолог «Кающаяся Мария Магдалина» просто вырезали - он не пошел в эфир. Самой страшной и опасной фразой в нем оказалась «…кое-кто на Западе полагает, что это колибри», когда речь шла о птичках, которых я показывал на картине Эль Греко. Можете себе представить смелость и прямоту той передачи, если такой монолог, который сейчас воспринимается как невинный, тогда вырезали?
Юмор компенсировали другим - вот этим интеллигентским перемигиванием. То есть мы говорим про соседей в подъезде, а на самом деле за несчастьями, за нелепицей нашего быта вырастают проблемы страны. То, что потом стало называться словом «месседж», помещалось в листочках, которые переминали советские авторы. И за лукавостью их отдельных фраз мы понимали, что это дорогие нам собеседники, что они готовы рассказать гораздо больше в иных условиях.
Да, наверное, мы согласимся с тем, что это была не самая острая передача из всех, что вы видели в жизни. Это потом, особенно сравнивая с , когда вообще уже все… Я приезжал выступать на концерте в День милиции, и меня просили что-нибудь поострее - без всякого прослушивания. В зале сидели Ельцин, Чубайс, а меня просят поострее. Я, наученный тяжелым опытом, прочищал ухо и думал, что ослышался. Но длилось это, к счастью, недолго. Совсем недолго. Потом вернулись все эти уволенные редакторы, вся эта безработная ватага людей, следивших за тем, что можно или нельзя говорить в таких особо торжественных случаях, как праздник милиционеров.
Анонс Первого канала
- Вот этот коронный номер Шифрина про Люсю - жалеете, что он так к вам прикипел?
Ну это номер-вор, понимаете? Он у меня украл очень много вещей, которые я сейчас нахожу потихонечку там и сям по сусекам. Может быть, даже он и неплохой был. Но он у меня украл молодость, честно говоря. Я учился на артиста, а не на мужа Люси. По меркам тогдашнего телевидения с остальными номерами мне не очень везло. Вот «Люся» - это была какая-то ниша, которая давала спокойствие редакторам, ну и нам с Коклюшкиным она хлопот не прибавляла. Такая опробованная маска. Но мне, конечно, хотелось что-то еще делать, и я делал, но уже без эфиров.
- А откуда взялась эта «Люся»?
Из машинописного листа А4, на котором однажды настукал Коклюшкин свой монолог «Але, Люся» и принес его, как я сейчас помню, к памятнику Гоголю на Гоголевском бульваре. На скамеечке справа от великого писателя он открыл папку с текстами, и мы положили начало длительному сотрудничеству. Он тогда уже снимался в «Вокруг смеха», сотрудничал с «Вечерней Москвой», сочиняя для нее фельетоны, а я был молодой и перспективный. И получив «Люсю», прочитал ее на конкурсе как «бисовочку» - есть такой на эстраде термин, это нечто небольшое вдогонку к основному выступлению. И когда я пришел с этим в «Вокруг смеха», мы решили, что я запишу «Магдалину», а «Люсю» исполню для зала. Получилось наоборот: «Магдалина» осталась в корзине, а «Люся» стала мной помыкать и командовать.
Злоключения «Люси» в 1990-е
- Ваши сетования на Люсю связаны с тем, что вы учились у Виктюка и играли у него? Вы не видели себя на эстраде?
Я мог сколько угодно играть в театре у Виктюка, читать разнообразные монологи, даже пробовать петь, танцевать, показывать пантомимы и фехтовать, но у меня не было эфиров! Но столичный артист должен рассчитывать на какое-то будущее, а будущее эстрадного артиста - это его сольная карьера, да? Его должны знать, чтобы захотеть на него пойти. Вот в это все упиралось. Меня знала вся эстрадно-концертная Москва, потому что у меня уже появились номера, с которыми я работал в Доме актера, ЦДРИ, в Доме ученых. Я долго был мальчиком для своих. У меня в загашнике были незалитованные монологи Жванецкого, Коклюшкина. И я появлялся в концертах как такой десертик для своих. Но мне же надо было еще и по стране ездить, мне же надо было как-то попадать на афиши, обрастать зрителями. К сожалению, даже после победы на всесоюзном конкурсе всесоюзный эфир был наглухо закрыт для меня.
- «Вокруг смеха» тогда существовала без какой-либо конкуренции на телевидении. Сейчас другая ситуация. Как вы оцениваете теперешнее состояние российского юмора?
Мне кажется, что Первый канал поступил единственно правильным образом: он не потянул в новый формат тех, кто транзитом перемещается из программы в программу на других каналах.
- А новый формат - это какой?
Есть такое негласное соперничество двух каналов: на Первом долго не было эстрадного юмора после ухода Галкина и Петросяна на «Россию». И как-то повелось считать, что народной, доступной, массовой эстрадой занимается «второй канал», а Первый придумывает креативы и проекты. На «России» со времен «Аншлага» запущенная машина продолжает, как генератор случайных чисел, производить юмор на конвейере. Первый не потащил всю эту вереницу моих коллег… В нашей «Вокруг смеха» другие лица; есть и авторы сетевых блогов, которых вряд ли можно встретить в «Аншлаге» или «Кривом зеркале».
- Вас самого уже можно считать автором блогов - учитывая вашу активность и популярность в фейсбуке . Вы отслеживаете сетевой юмор, ? Насколько он опережает то, что мы видим на федеральных каналах?
Намного опережает. Они просто на разных орбитах вертятся. Юмор телевизионный, если не считать молодежных проектов, «Камеди Клаба», на несколько световых лет отстал от интернета. Он по-прежнему в реальности, где живут управдомы, неверные мужья, тещи. То есть, вся колода этих крапленых карт, которые никогда тебе не изменят.
- Самым беспроигрышным вариантом российского телеюмора остается мужчина, переодетый в женщину…
У меня недавно были съемки в «Приюте комедиантов» на ТВЦ - актерские посиделки, посвященные женщинам. Я вдруг поднял тему этих переодеваний и обнаружил, что в Голливуде на самом деле очень популярна обратная история, когда женщины играют мужчин. Примерам несть числа - от брэд-питтовской жены до этого еврейского мальчика у Барбры Стрейзанд. Там и «Оскара» получали женщины за мужские роли. Переодевалки беспроигрышны не только в «Кривом зеркале» - они универсальны. Это же «Двенадцатая ночь» Шекспира, «Гусарская баллада» - почему нет? Этот перевертыш «мужчина-женщина», «женщина-мужчина» работает, потому что в него заложена нелепость и в нем самом нет ничего предосудительного. Когда он становится общим местом, конечно, можно с ума сойти. Тетки с сиськами и сиськи с тетками, отдельно от теток, - это, конечно, ужасно.
Я вспоминаю фразу средневекового врача Парацельса, который говорил, что только доза делает одно и то же вещество лекарством или ядом. Любой юмор был бы не так неприятен, если бы отпускался в гомеопатических дозах. Потому что у каждого юмора есть своя целевая аудитория. Я не знаю универсального юмора - ну Чаплин, может, Райкин. И то, я знал одну столбовую дворянку, которая терпеть Райкина не могла, - она меня ранила в самое сердце. Да как она могла не любить моего кумира?
- А получится сравнить российский юмор с западным?
В 1991-м, впервые вырвавшись в Штаты в составе группы поддержки наших спортсменов на Играх доброй воли в Сиэтле, я попал в камеди-клаб. Мы с Кларой Новиковой должны были что-то показать с помощью переводчика. Сейчас эта культура привилась в России, стала частью нашего досуга, я уж не говорю про эфирную сетку, в которой есть даже и Comedy Woman. Но тогда я испытал потрясение, потому что не понимал, как это получается. Мне казалось, что юмор - это Райкин. Когда в красивом зале сидят люди, а он, великий, выходит и рассказывает монолог, по ходу меняет маски. А я увидел, что человек создает ощущение, будто придумывает что-то на ходу, разрешает себе неприличные жесты, ставит микрофон между ног, цепляя зрителей, общаясь с ними по-панибратски, - у меня произошла революция в голове. Для меня это было как запретный плод. Будто я попал в подвал какого-то клуба, потому что там все было как бы и загадочно, и непонятно. Мы пришли к этому спустя годы, и инерция, что ты можешь произносить со сцены только то, на чем стоят три печати, долго надо мной довлела.
© Первый канал
- Такое ощущение, что она довлеет над многими юмористами старой школы.
Сейчас где-то нашел среди своих пожухлых листочков в архиве этот текст, напечатанный на машинке с пробитыми буквами, и не могу понять, что тогда руководило людьми, которые запрещали этот номер. Там было столько эвфемизмов, даже дефицит презервативов у Жванецкого был сформулирован: «И вот эти, эти… противники детей…» Ну, слушайте, возникнет ли у Паши Воли или Гарика Харламова хотя бы секундное замешательство перед тем, как произнести слово «презерватив»? А тогда это слово было непроизносимо, оно не могло материализоваться, озвучиться. Даже у Жванецкого - в то время уже известного - все равно было это «противники детей». Не в силу его стыдливости, а в силу того, что оно просто не могло прозвучать.
- А что ваш внутренний редактор скажет, если попробовать пошутить в «Вокруг смеха» на Первом , скажем?
Сейчас мне редактор советует расслабиться и получать удовольствие от того, что я умею в профессии. А в профессии я умею теперь, наученный жизнью, говорить о том, чему так хорошо нас научил смех той поры. Я не уверен, что мне вообще надо говорить про Димона, что это вообще моя миссия. Это будет неорганично, это мне не свойственно. Не только из-за редактора, а просто потому, что я люблю показывать людей. Мне нравится изображать особый род людей: нелепых, неправильных… Людей, которые в силу своей чудноватости нас веселят. Это не герои, они никогда не стучат по столу. А почему так хочется остроты? Мы сейчас переходим к нашей постоянной рубрике «Вопрос к интервьюеру». Что вы так взыскуете злой остроты, она что прибавляет юмору?
- Острота повышает градус - кажется так.
Мне кажется, сейчас параллельно существует стихия сетевого юмора, который очень задирист, местами истеричен. Он демонизирует повседневность, нашу действительность. Объясню, почему. Вот я родился 60 лет назад в глухом месте - на Колыме в поселке Сусуман, где 17 лет отсидел мой отец. Появившись на свет спустя 11 лет после войны, из разговоров, из атмосферы, из всего, что питало детскую чувствительность, я приблизительно представляю, что такое совсем плохо. Это голод, война, репрессии. Это колючая проволока буквально в километре от барака, в котором я родился. Там все было в колючей проволоке. Я понимаю, что за ней страшно.
Или вот я пришел, например, на экзамен по диамату, и доцент Изволина в ГИТИСе у меня спрашивает: «Что это у вас на шее болтается?» Я говорю: «А, это два треугольничка». А там был подаренный мамой такой маленький брелочек, щит Давида, который в начале восьмидесятых на еврейском мальчике-студенте уже был какой-то фрондой. Такой из почерневшего серебра, его мне мама подарила - как я его мог не носить. Буквально на следующий день встал вопрос о моем отчислении. За что? За вот этот брелок идиотский. Она еще прочла мне лекцию о том, сколько из-за этого щита приключилось в мире зла. Я учился на курсе Шароева, слава богу, там одно его слово погасило эту волну. Я уже и придумал какие-то речи, я с этой Изволиной прямо во сне, сквозь морок ночи, спорил: «А что вы думаете, под сенью креста вообще мало ли чего наслучалось в истории?»
Вот эти маленькие всполохи памяти, они у меня служат как рецепторы страха. Я хорошо понимаю, что такое загубленная судьба. Вот эта известная фраза Ахматовой про вегетарианские времена - я готов прямо руладой отвечать на все ваши стенания. Я считаю, что мы живем в абсолютно вегетарианское время, которое даже грешно сравнивать с плотоядными.
Вот вам еще пример… ну хорошо, обойдемся без фамилий. Вот звонит один диктор другому и, так как у этого диктора хорошо получался Брежнев, он ей что-то этим голосом в трубку говорит. 1981 год, генсек жив. Тогда голосом Брежнева говорили только в компании, где доверяли друг другу, потому что это было смешно. Так вот на следующий день этот «пародист» уже не работал на Центральном телевидении. Просто второму диктору повезло быть невесткой какого-то большого чина в Министерстве обороны, и, как вы понимаете, телефон прослушивался. Но это же было не в 1937-м.
Редактор, конечно, во мне сидит, и как он там помещается, не знаю. Но он заведует не только этим. Он отсекает слова «жопа», весь обсценный ряд, он у меня много чего вычеркивает. Я вам скажу, были времена, когда даже слово «мясо» казалось небезобидным. Зависело от контекста: например, оно могло рождать ассоциации с нехваткой мяса.
Для любопытных: сцена, о которой говорит Шифрин, из фильма, посвященного девушке Кате, подосланной к оппозиционерам в 2009–2010 годах, начинается с 28-й минуты
У вас внутри сидит этот отсекатель, а снаружи вы выглядите совсем не так, как во времена Москонцерта. Вы же были таким субтильным, а стали буквально качком. В том, что Нахим Залманович Шифрин увлекся бодибилдингом, тоже Люся виновата?
- «Бодибилдинг» - сильное слово для нашего разговора, оно с обложки журнала о фитнесе. И что, мы сначала демонизировали советскую власть, а теперь Люсю будем демонизировать? Я придумал очередную версию ответа на этот вопрос: думаю, что это связано больше с какими-то моими внутренними комплексами, чем с внешними. Хотя однажды получилось смешно. Как-то я появился на пороге квартиры Пугачевой - мы готовились к съемкам мартовского «Огонька», - она прямо так и ахнула у двери: «А я думала, тебе лет 40». А это был какой-то 89-й год, что ли. И потом бабахнула по мне еще Гурченко. Пришла на какой-то мой бенефис и спрашивает: «Сколько тебе лет сегодня исполнилось?» Ну я назвал цифру. А она: «Я думала, ты значительно старше». Вот все время поступали какие-то звоночки о том, что я несообразен внутреннему возрасту. А главное, я был несообразен своим мечтам. Мне хотелось много чего играть. Как у Жванецкого, помните, «при моем появлении не встанет зал»? Так вот я уже понимал, что не сыграю то-то и то-то, потому что я такой, какой есть.
Стоило мне лишь год походить в спортзал, как в вахтанговском спектакле «Я тебя больше не знаю, милый» Виктюк, который знал меня с первого курса, глядя сквозь рубашку, сказал: «А у тебя же там все хорошо…» И раздел нас с Маковецким! Мы почти весь второй акт играли топлес. Я вдруг понял, что впервые могу это сделать без стеснения, - я изображал любовника Максаковой. И это у меня не вызвало никакого внутреннего «Ой, зачем, а можно не я, а можно в следующий раз». И сейчас в сериале «Филфак» и в фильме Мирзоева «Ее звали Муму» просьба разоблачиться не вызывала у меня никакого стеснения.
Но дело, конечно, не в этом - не в том, сколько кубиков. Я никогда не измерял свой бицепс. Дело в том, что сила придала мне уверенность. Есть такое слово «социализация», и этот спорт очень социализирует: увлечение спортом очень социализирует, ведь для того, чтобы им заниматься, надо ходить в зал. Я привык к своей среде: коллеги-актеры, бесконечные байки - я их уже знаю наизусть в любых интерпретациях. А зал мне дает общение - это же социум небольшой, составленный из людей абсолютно разных профессий. И мне нравится эта связь с возможным зрителем. Я там общаюсь, живу той жизнью, которой в моем расписании еще недавно не было. В смысле у меня не было приема ходоков, из жизни сведения не поступают. А там я сижу в парилке с депутатом, в баре пью протеиновый коктейль с менеджером высшего звена, у (экономиста и журналиста) Никиты Кричевского в перерыве между подходами узнаю прогнозы на ближайшее столетие. Это очень помогает. Кроме того, это какие-то еще личные рекорды. Бедная моя мама: могла ли она вообразить, что мальчик, которого в первом классе музыкальной школы отправили к глазному врачу, потому что он щурился в ноты, будет поднимать 125 килограмм? Как?
Готовы посмотреть вам в глаза в лучший день лета - 3 августа, на Пикнике «Афиши» . The Cure, Pusha-T, Баста, Gruppa Skryptonite, Mura Masa, Eighteen - и это только начало.
Артист:
Ефим Шифрин - Инспектор ГИБДД и его зоопарк
На латинице:
Efim Shifrin - Inspektor GIBDD i ego zoopark
Телеканал:
Россия 1
Продолжительность:
7 мин
Доступность:
бесплатно смотреть в онлайне
Показано в эфире:
сентябрь 2012 года на передаче "Фестиваль Юрмалы" от 21/09/12
Краткие выдержки из монолога Шифрина про Толика, который пошел работать к инспектору ГИБДД у которого в коттедже целый зоопарк
Толика знаете, да? Толик же последние два года вышибалой работал. В книжном магазине. Нет, ну в смысле охранников, а щас же книжки покупать перестали их директор всех в ряд выстроил и говорит, давайте я вас вместо выходного пособия, лучше всех расцелую. И позвольте на прощания каждому из вас подарить книгу новейшние способы голодания. Ну а че, работы нет, денег нет, короче Толик за объявления засел и нашел: "загородный дом требуется нянечка повар с навыками гувернантки и дворника, желательно отслужившая в армии".
Ну а че, сел на электричку, поехал. Это такой загородный элитный поселок, огромный участок, огромный дом, хозяин очень солидный, ни бизнесмен какой-нибудь дранный, ни дипломат какой-нибудь вшивый.. КАПИТАН ГИБДД! Очень серьезный мужчина, лицо диагональ 8 см, жирность 90%. А дома ни души. Вот у него только целый зоопарк. Каждой твари по паре. Он Толику так сказал, я не люблю и бардак. Люблю зверей и порядок. Твоя работа проста - покормить бульдогов, погулять удава, раз в неделю чистить аквариум с крокодилом и за скорпионом приглядывать, чтобы к бульдогу не приставал. За пять минут до приезда хозяина на дорожке лепестки роз разбросать, когда в баню идёт, на бане флаг поднять, когда обедать садится - в колокол ударить.
Толик быстро всё сообразил. Проработал аж целых две недели. Еще потом две недели отдыхал в психушке. А там знаете че произошло? Этому капитану ГИБДД за огромные заслуги перед Отечеством, присвоили звание майора и он решил это делать отметить и устроить у себя дома небольшой прием. Позвал начальство, сослуживцев, знакомых, артистов, журналистов-проституток, журналистов запятая проституток. А Толику сказал, чтобы всех зверей запер в одной комнате. И если хоть одна тварь вылезет и напугает кого-нибудь из начальства.. Слушайте, но щас у нас новую звезду обмывать это.. это дело не простое, это целый ритуал надо сперва соблюсти. Сначало за своего министра выпить, потом за зам министра, потом за начальника отдела кадров и тока потом можно уже звание обмывать.
Ну этом майор уже через час на карачках стоял, с сиреной, кричал, под ковром в сазаде с радаром прятался, а потом решил показать зверькам, какие у него зверьки интересные. А Толик его предупредил, что скорпион сегодня нервный, наверное от громкой музыки, а крокодил злой, потому что его подруга надувная крокодилиха сегодня лопнуда, а бульдогу скучно, он хочет или мячик или кота. А этот дурак Толика отодвинул, все двери расскрыл и всех зверей выпустил. И у двоих подполковников случились преждевременные роды, потому паук яйцееед, большой и очень любит трогать незнакомых людей...
[остальное смотрите в онлайн]
СЕКССАНФУ
Семен Альтов
Уважаемое издательство "Физкультура и спорт!"
Пишу с благодарностью за выпуск брошюры для занимающихся интимной жизнью по месту жительства - пособие по "секссанфу" (обобщенный опыт любви тибетских жителей тринадцатого века).
Мы, как и все, живем худо. Знаем про экономические трудности, с пониманием ждем катастрофы. Единственная отрасль народного хозяйства, в которой сегодня можно добиться успеха без дополнительных капиталовложений - это любовь.
Выяснилось, что в любви важен настрой, надобно заранее намекнуть, чтобы половой акт не застал врасплох, а наоборот, быть в полной боевой к нему готовности
Я Николаю объяснила популярно, мол, хочешь получить неземное удовольствие ночью - готовься с утра, оказывай знаки внимания. Он понял. С поклоном принес веник, чтобы я подмела. Сам посуду помыл и при этом подмигивал как ненормальный. Я в ответ пару раз как бы нечаянно его грудью задела, - он только зубы стиснул, молчит, к ночи готовится.
Согласно тибетской брошюре, "никакая нагота так не соблазнительна, как полуприкрытая". Я вырядилась в ночную рубаху расшитую и сапожки фабрики "Скороход". Сижу жду, в чем же мой выйдет! Появляется в черных трусах, красной маечке и синих носках. И что же я вижу? На пятке приличная дырка!
- Что же ты, - говорю, - дорогой, решил заняться любовью в рваных носках? На Тибете такое не принято!
А он заявляет, мол, это и есть полуприкрытая нагота, которая должна ввести меня в возбуждение. Меня в жар кинуло! Позавчера, как дура, все позаштопала и здравствуйте! Николай в ответ: "Хреново заштопываешь!" Я возразила: "Когда ноги кривые, какой носок выдержит!" Он мне... Словом, жутко из-за носка возбудились дырявого. Выходит, верно тибетцы подметили, ничто так не возбуждает, как полуприкрытая нагота.
Николай говорит: "Или займемся любовью, или я пошел к Петру, в домино".
Я свет гашу и, как в брошюре указано, сквозь зубы ему заявляю: "Ползи сюда, мой единственный!" Николай в темноте стул опрокинул, кинулся лапать. Я его осадила. "Нет, говорю, сукин сын, давай по-тибетски, по-человечески. Шепчи слова ласковые, целуй шею мою лебединую! Он матерится, но целует. В шею, правда, в темноте не попал. Угодил губами в ухо. Господи! До чего оказалось приятно! Дорогое издательство, первый раз в жизни ухо использовали по назначению! А может, оно для того природой задумано, чтобы его целовали, а не слушать слова хамские с утра до вечера? Поскольку оба уже распалились, то без разминки начали сразу с позы номер четырнадцать. Объясняю вслух, как запомнила: "Жена лежит на боку, вытянув нижнюю ногу, согнув верхнюю ногу в локте. Муж становится на колени, ноги жены кладет себе за пазуху, после чего жена смыкает ноги на спине мужа и откидывается назад. При этом муж может ласкать грудь жены, что чрезвычайно ее возбуждает".
Мы честно пытались такое проделать. На что ушло часа три с половиной. Но поскольку Николай, согласно тибетской брошюре, все время честно руками держал меня за ноги, одновременно пытаясь ласкать мою грудь, то от чрезвычайного возбуждения он меня выронил. Я, падая, коленкой во что-то попала. Николай взвыл. Падая, смел со стола бутылку молочную и осколком поранил пятку, которая раньше торчала из дырки носка. Тут он много высказал насчет Тибета вообще и меня, в частности. Я его приласкала, ножку перебинтовала, говорю: "Коленька, будь мужчиной, терпи. Давай еще одну позу попробуем, попытка не пытка!" А он стонет, говорит: "Какая любовь, если на пятку встать нет возможности!" "Не горюй, - говорю, - есть изысканная поза номер пятьдесят два, там пятка фактически не участвует!" Он задрожал, заикается: "Что за поза такая критическая? Нам на нее йоду хватит?!"
Объясняю ему наизусть. "Во-первых, зажги свечечку. В брошюре сказано, любовью надобно на свету заниматься, чтобы видеть прелесть друг дружки...".
Николай свечку зажег. Но поскольку мы на свету непривычные, то при виде прелестей, оба зажмурились. Добрались до кровати на ощупь. Я наизусть зачитываю порядок телодвижений.
"Поза пятьдесят два восхитительна своей экстравагантностью. Он поддерживает вес своего тела на вытянутых руках и коленях. Она садится на него сверху, икры ее ног прижаты к его тазовой части, и, откинувшись, грациозно предлагает себя..." Мысленно этот разврат представляете? Николай завис рожей вниз, а я на его спине сверху расселась и, как дура, грациозно себя предлагаю! Кому, спрашивается? Тогда рискнули по примеру тибетцев плавно перейти в позу пятьдесят три, будь она проклята!
Николай плавно перевернулся, я одновременно грациозно откинулась и со всей страстью головой о железную спинку кровати. Думаю, все, конец мне пришел, или как в тибетской брошюре написано: "Оргазм полный!" Язык не шевелится, из глаз искры. Николай, видя, что я на ласки не очень-то откликаюсь, скатился с постели, свечку задел, она опрокинулась. Пока он в чувство меня приводил, занялась занавеска и скатерть. Еле-еле все потушили, осколки собрали и в шесть утра в крови и бинтах в постель рухнули. Я мужа спрашиваю: "Ну, Коль, хорошо тебе со мной было?" Николай говорит: "Клянусь, ни с кем так не было, как сегодня с тобой!" И я первый раз в жизни мужу поверила. Во всяком случае, никогда мы любовью так долго не занимались, и никогда так долго после этого так сладко не спали.
Хотя есть подозрение, что может, что не так делали? Растолкуйте срочно, пока весь поселок на сексуальной почве не выгорел. Удовлетворите потребности народа хотя бы в интимной жизни, про остальную жизнь не говорю, бог с ней.
29.08.2002
| Страница 2 из 9 |
