Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

Образ мира, явленный Островским, отличается удивительной цельностью. Единое пространство жизни обнимает героев, как бы «перетекая» из пьесы в пьесу. От царских палат и кремлевских соборов (исторические драмы) действие перебрасывается в оживленное разноголосье Петровского парка («Бешеные деньги»), Нескучного сада («Пучина») или клубной аллеи («Последняя жертва»); в глухое и дикое Замоскворечье; оттуда на окраины Москвы («Сердце не камень», «Не было ни гроша…») и далее — в дачную местность под Москвой («Богатые невесты»).

Вырвавшись за пределы Москвы, действие развертывается на волжских просторах, переливаясь в губернский город Бряхимов, живущий по столичным образцам («Красавец-мужчина», «Бесприданница», «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые»); в уездную глушь тихого Черемухина («Не в свои сани…», «Бедность не порок», «Грех да беда…») или заповедного Калинова («Гроза», «Горячее сердце»); в отдаленную барскую усадьбу («Воспитанница», «Волки и овцы», «Лес»); на постоялый двор на большой дороге («На бойком месте»); в лесные чащобы, овраги и заросли («Воевода») — в самую глубину пространства, «властвующего над русской душой».

Подобное «перетекание» мест действия обусловлено тем, что даже географически Островский не отделяет Москву от остальной части России. Города, посады и промышленные поселки, идущие непрерывной цепью от московских застав вплоть до Волги, составляют для него продолжение Москвы . Художественный топос «пьес жизни» продиктован убеждением драматурга в единстве культурного содержания русской жизни: у московских, калиновских, бряхимовских обитателей — одна и та же вера, одни и те же предрассудки, одни нравы, обычаи, привычки, речи и жесты. Перед нами — исторически конкретный «московский» тип русской культуры, отличный от «киевского» и «петербургского».

Ту же идею единства и целостности национального бытия подтверждает изображение художественного времени. Начиная с ранних комедий, это один устойчивый, оплотневший и вязкий характер бытования, закрепленный в «пословичных» названиях. Образная емкость пословиц, поговорок и народных присловий делает их пригодными на все времена, подчеркивает принадлежность разных пьес одному культурному хроносу. Тем самым различные «времена» объединяются в единый временной поток, в котором между XVIII веком в «Не так живи…» и XIX веком в «Грех да беда…» принципиальной разницы нет. Но есть общность атмосферы, образного колорита, действенных мотивов своеволия, душевной тоски и маеты, сближающая эти народные драмы с исторической драмой «Тушино», время действия которой относится к началу XVII века (эпоха Смуты, духовной «шатости», разгула и разбойничества).

Акцентируя исконность, извечность, повторяемость основных коллизий русской жизни, Островский предваряет действие ряда пьес ремаркой «действие происходит лет 30 назад». Он не дает в содержании этих пьес каких-либо специфичных, конкретно-исторических примет давно прошедшего времени. Функция этой ремарки — чисто эстетическая, направленная на искусственное «состаривание» фактуры действия. Чаще драматург обходится без специальной ремарки, давая характеристики глубинных, почвенных залеганий национальной жизни в речах действующих лиц.

Одни и те же драматические коллизии соединяют текущую современность с царствованием Алексея Михайловича («Воевода», «Комик XVII столетия»), с эпохой Смутного времени («Дмитрий Самозванец…», «Тушино», «Минин»), с временем Иоанна Грозного («Василиса Мелентьева») и уходят в глубины мифопоэтических царств страны берендеев («Снегурочка») и сказочного царя Аггея («Иван-Царевич»). Этот временной поток обходит, обтекает эпоху Петра Великого, не отраженную ни в одной пьесе. «Петербургский период» русской истории выпадает из художественной вселенной Островского.

Выразительно и художественно значимо само отсутствие Петербурга как места действия «пьес жизни». Он обозначается в тексте лишь в качестве некоего условного, «чужого» для персонажей пространства, в котором все непохоже на их обыденную жизнь: «В Петербурге совсем другой вкус» (II, 415); «И люди не те, да и порядок совсем другой» (II, 170). По мнению уездных московитов, Петербург — место, откуда все дурное приходит на русскую землю и наводит порчу на русских людей, кружа им головы модной заразой, сбивая их с толку. Из Петербурга сваливается на головы бедных провинциалок беда в образах молодых баричей Леонида («Воспитанница») и Бабаева («Грех да беда…»). Из Петербурга налетает Беркутов, чтобы показать провинциалам класс и стиль европейской интриги («Волки и овцы»). Из Петербурга Гурмыжская выписывает себе на лето юного любовника («Лес»). В Петербург намеревается бежать Дульчин от московских долгов («Последняя жертва»).

Со- и противопоставление Петербурга и Москвы — постоянная тема старинного спора западников и славянофилов об исторических судьбах России. Для западников Петербург имел особое значение европейского центра русской культуры. Для славянофилов центром национальной культуры оставалась Москва, самой историей предназначенная быть точкой пересечения России и Православия. В этом диалоге спорили и не находили согласия два типа просвещения: светское (связанное с именем Петра Великого и воплощенное в стольном граде его имени) и религиозное (берущее начало от святого равноапостольного князя Владимира и хранимое Москвой).

За Петербургом возникала культурная перспектива Европы, пронизанная духом секуляризма и эмансипации личности: эпоха бурных государственных преобразований и бюрократических новаций, деяния великих мужей — от птенцов гнезда Петрова до екатерининских орлов. Мечта о великой России направляла вектор исторического движения вперед и в будущее. За Москвой маячила другая, духовная перспектива, обращенная в полулегендарное прошлое Святой Руси, полное преданий и апокрифов о всех святых, в русской земле просиявших. Историософская идея Москвы — третьего Рима освещала и освящала жизнь великих государей, рассеивала тьму татарского ига, лихолетье «смутных» времен.

За Петербургом — свет европейского просвещения, преодолевающий чухонские болота. За Москвой — вся православная Русь… за вычетом Петербурга.

Эстетически, жизненно, духовно Москва была Островскому ближе, чем Петербург: «Там древняя святыня, там исторические памятники, там короновались русские цари и коронуются русские императоры <…> В Москве всякий приезжий, помолясь в Кремле русской святыне и посмотрев исторические достопамятности, невольно проникается русским духом. В Москве все русское становится понятнее и дороже» (Х, 137). Писатель ни за что не соглашался переехать в Петербург, несмотря на уговоры брата: «Питер город холодный, и люди в нем такие же, Бог с ними» .

Это предпочтение нашло свое отражение в особом московском колорите его произведений: в выборе обстоятельств времени, места и образа действия, в контрастном сопоставлении московского и петербургского типов, в тщательной и многосторонней разработке московского типа жизни и духа.

Однако, несмотря на предпочтение Москвы, Островскому оставалась чужда «идеологическая рознь» (В.Н.Топоров) славянофилов и западников вокруг проблемы двух столиц. Он был равно далек и от атакующего охранительства одних, и от настойчивого проповедничества других. Русскую жизнь он художественно осмысливал с высоты европейского культурного опыта: «без кабинетного западничества и без детского славянофильства», по его собственным словам (ХI, 315). Ее потаенную духовную сердцевину, ее исторические перспективы великий писатель вскрывал без всяких умозрительных построений, со спокойной мудростью и художественной объективностью.

В творчестве Островского наряду с «перетеканием» сюжетов, персонажей, образных мотивов наглядны и резкие изменения самого образа мира, созданного драматургом. Несмотря на тяжкую инерцию русского быта, в нем наблюдаются явные следы исторического развития, меняющие его характерные черты, свойства и качества. Мир русских людей возникает со страниц произведений Островского в движении, неокончательности, незавершенности своего бытования. Он имеет свое внутреннее движение, свою художественную логику развертывания: от до-исторического времени Берендеева царства к средневековой жизни Московской Руси, а от нее к России Нового времени. И незримое, но неуклонное развитие его связано в «пьесах жизни» с петербургской темой.

Петербург возникает в речах действующих лиц как олицетворение европейского стиля и образа жизни. Глафира Алексеевна влюблена в петербургское высшее общество, в петербургскую светскую жизнь: катанье по Невскому, Французский театр, пикники, маскарады… («Волки и овцы»). Размах и деловая энергия Василькова нуждаются в устройстве петербургского салона во главе с красавицей-женой: в Москве ему становится тесно («Бешеные деньги»). По мнению Глумова, Москва — «обширная говорильня», а Петербург — это место, где «карьеру составляют и дело делают» (III, 9). И Крутицкий считает, что «там служить виднее» («На всякого мудреца…» — III, 55). Потому-то Погуляев собирается сотрудничать в петербургских журналах («Пучина») и Муров местом своей карьеры выбирает Петербург («Без вины виноватые»).

В цельном и едином театральном хронотопе Островского просматривается еле заметная поначалу трещина. С течением времени эта «хронотопическая трещина» расширяется, углубляется и русский мир Островского предстает в новом обличье: светские визиты, вечера в клубе, гастроли иностранных артистов, регулярные поездки в Европу… Васильков проездом из Англии изучает земляные работы и инженерные сооружения на Суецком перешейке («Бешеные деньги» — III, 172); Париж, Швейцария, Петербург — в планах Глафиры Алексеевны, которые Лыняев непременно исполнит («Волки и овцы» — IV, 205); за границей по совету докторов поправляют свое здоровье Ксения («Не от мира сего» — V, 431) и жена генерала Гневышева («Богатые невесты» — IV, 225); в Париж с переездом на воды собирается ехать со своей доверительницей Глумов, нанявшийся un secretaire intime, а проще говоря, взятый ею на содержание («Бешеные деньги» — III, 241); Кнуров и Вожеватов собираются ехать на Всемирную парижскую выставку 1878 г. («Бесприданница» — V, 12); Стыровы после свадьбы «уехали в Петербург, два раза ездили в Париж, были в Италии, в Крыму, погостили в Москве…» («Невольницы» — V, 151) — вот оно, единое европейское пространство жизни, вбирающее в себя и европейские центры культуры, и провинциальный Бряхимов, и обе русские столицы, и теплый Крым. Дела у персонажей этого круга драматургии уже не только за Москвой-рекой, но и за Рейном, и за Темзой. Люди светской культуры, секулярного сознания, они выходят на первый план и становятся активными носителями драматического действия.

Представители «петербургского» типа — сильные характеры. (Заметим в скобках, что они могут быть и москвичами, и провинциалами: «место прописки» здесь несущественно, главное — направленность личности, целеустремленность ее.) Трезвые реалисты и прагматики, они делают карьеру, ворочают крупными делами, читают новейшие брошюры и последние журналы. Они торопятся жить, чтобы успеть состояться — социально, экономически, личностно. Обладая деловой хваткой европейского типа и образца, они не знают неудач и всегда достигают своих целей. Им свойственны прямота поступков и откровенность высказываний без всякого разжиженного и сентиментального провинциального флера, разумность аргументации, отсутствие милой провинциальной задушевности — за ненадобностью, непривычкой к «душевному» диалогу. У них другой отсчет времени, другой ритм жизни. Успеть и успех — для них слова одного корня.

Василькову нужно жениться быстро и успешно, так как у него в Петербурге «есть связи с очень большими людьми» и ему нужна такая жена, «чтоб можно было завести салон, в котором даже и министра принять не стыдно» (III, 245). Беркутову некогда разводить сентиментальщину: «После, может быть, и совсем здесь поселюсь; а теперь мне некогда: у меня большое дело в Петербурге. Я приехал только жениться» (III, 177). У него другая, отличная от провинциальной активность жизни: «жениться поскорей… надо торопиться, чтоб не успели запустить хозяйство» (III, 178). Он всей душой рад помочь Купавиной и вызволить ее из когтей Мурзавецкой, если… «если только время позволит» (III, 180). Узнав от кого-то, что здесь будет проходить железная дорога, Беркутов мигом налетел, нацелившись на имение Купавиной, как беркут на цыпленка или волк на овечку. Кстати, не то же ли самое известие было телеграммой сообщено Василькову, после чего он раздумал стреляться и заявил, что меньше миллиона не помирится (III, 239)?

Различные представители «петербургского» типа наделены драматургом общей чертой: силой и энергией действия. Мы безусловно верим, что Великатов сделал себе состояние, демонстрируя ту же хватку и осторожность, что и в истории с Негиной; что честнейший Васильков дорастет-таки до петербургского салона; что Беркутов приберет к рукам не только имение Купавиной, но и всю губернию и станет в ней главным воротилой, подобно Мурову; что Паратов будет отличным хозяином золотых приисков; что из Вожеватова хороший негоциант получится и, войдя в лета, он станет таким же идолом, как и Кнуров. Сказанное Телятевым о Василькове можно отнести ко всем представителям этого типа: «Мне страшно его, точно сила какая-то идет на тебя» (III, 177). Эта бездушная сила личности и является той общей метой, которая объединяет дельцов новейшей формации в один художественный тип русского буржуа.

Островский показывает их как людей погашенных душевных возможностей, ограниченных своей внутренней зависимостью от дела, бюджета, капитала. Человек Островского, принадлежащий этому ряду, прочно опутан золотыми цепями, плотно упакован в мундир социально характерного. Насквозь «характерный» персонаж, он живет исключительно в «историческом» времени. Его конкретно-историческая и социальная «феноменальность» будто съедает его душевный универсализм, уничтожает духовную вертикаль его внутреннего мира. По словам Великатова, «постоянно вращаешься в сфере возможного, достижимого; ну, душа-то и мельчает, уж высоких благородных замыслов и не приходит в голову» (V, 254).

Потребность отвлечься от карт и клубной болтовни, забыть о прозе торгашества, возвыситься над жесткой необходимостью дела ведома этим героям. Великатов болен пахондрией, мечется по ярмарке из трактира в трактир: «Как-то в душу ничего нейдет, особенно чай; словно тоска какая-то… все словно я не в себе» (V, 254). Прибыткову интересно послушать Кадуджу, посмотреть игру немецкого трагика Росси: «Хороший актер-с. Оно довольно для нас непонятно, а интересно посмотреть-с» (IV, 337). В Мурове, прожившем безотрадную жизнь, запылала старая страсть при встрече с утраченной О т р а д и н о й: «Тут только я понял, какое счастье я потерял; это счастье так велико, что я не остановлюсь ни перед какими жертвами, чтоб возвратить его» (V, 404). Способен увлечься пением Ларисы, музыкой ее души и забыть свои цепи Паратов: «Зачем я бежал от вас! На что променял вас? <…> Конечно, малодушие. <…> Погодите, погодите винить меня! Я еще не совсем опошлился, не совсем огрубел; во мне врожденного торгашества нет; благородные чувства еще шевелятся в душе моей. Еще несколько таких минут, да… еще несколько таких минут…» (V, 62).

Но сузивший и опростивший человека дух буржуазности берет свое. Практические соображения, материальные расчеты… Герои трезвеют на глазах и начинают действовать разумно, твердо, практично, возвращаясь к привычному образу мыслей, к привычному социальному амплуа: «Это душевное состояние очень хорошо, я с вами не спорю; но оно непродолжительно. Угар страстного увлечения скоро проходит, остаются цепи и здравый рассудок, который говорит, что этих цепей разорвать нельзя, что они неразрывны» (V, 75).

Н.А.Бердяев утверждал, что «…буржуа отличается от не буржуа в самой глубине своего бытия или небытия, он — человек особенного духа или особенной бездушности» . Данный тип личности он считал вполне безнадежным, не способным взметнуть над обыденностью, прорваться к идеальному. К чему бы ни прикоснулся буржуазный дух, он стремится все заземлить: примитивизировать и утилизировать, сделать привычным, пригодным для ближайших житейских целей.

Для Островского власть буржуа ужасна тем, что «она опошляет все, к чему ни коснется <…> Посредственность, тупость, пошлость; и все это прикрыто, закрашено деньгами, гордостью, неприступностью, так что издали кажется чем-то крупным, внушительным» (V, 157). Но он далек от всякого философского пессимизма и более чем убежден, что «всякому хочется возвышенно мыслить и чувствовать» (Х, 111), что «черствеющая в мелких житейских нуждах и корыстных расчетах обывательская душа нуждается, чтоб иногда охватывало ее до замирания высокое, благородное чувство» (Х, 171). Поэтому он наделят своих фабрикантов и промышленников глухой тоской о «нездешнем». Он верит в человеческие возможности души и сердца и не упускает случая обнаружить стремление к идеальному во множестве персонажей 1870-1880-х гг. Не потому ли он дарит Паратову дважды (!) прозвучавший в финале драмы возглас: «Велите замолчать!» (V, 81). Может быть, видение просветленного прощания Ларисы с жизнью пробудило в душе блестящего барина задавленную, но не иссякшую человечность?

В холодном «петербургском» типе драматург прозревает «нереализованный избыток человечности» (М.М.Бахтин) и вовсе не считает милую патриархальную простоту московитов безусловно положительным качеством. «Патриархальность — добродетель первобытных народов. В наше время нужно дело делать, нужны и другие достоинства, кроме патриархальности», — вполне ответственно высказывается один из молодых персонажей «Пучины» (II, 594). Похоже, что драматург сформулировал здесь выношенное убеждение в необходимости самостоятельного и разумного «делания» собственной личности и судьбы. Островскому искренне жаль поглощенного «пучиной» Кисельникова, но свои надежды на лучшее будущее он связывает не с ним, а с его разумным университетским товарищем, сделавшим свой жизненный выбор в пользу «петербургской» деловитости.

Если рассмотреть «внутренний» сюжет «Волков и овец» в московско-петербургском контексте, то можно увидеть, что Островский с каким-то даже облегчением вверяет судьбу милой растяпы Купавиной-Москвы надежному, хотя и ужасно прозаичному Беркутову-Петербургу (при любом ином раскладе она бы просто пропала). А «Бешеные деньги» в том же самом контексте прочитываются как сюжет о превращении московского простака Василькова в лощеного и безусловно светского петербургского дельца, утратившего к концу пьесы и свои вахлацкие привычки, и свой невозможный провинциальный говор. Кажется, что Островский был совсем не против того, чтобы суеверную, ветреную, бездельную «душевную» Москву отправить на выучку в европейский, деловитый, энергичный «бездушный» Петербург. Он верил, что милые его сердцу московские провинциалы сумеют избавиться от привычек послеобеденного сна, пролеживания диванов, бездумного разбрасывания денег и сумеют ворочать делами и делать карьеры не хуже русских европейцев. Вот только жаль, что что-то безусловно ценное и дорогое, не определимое строгими формулировками при этом безвозвратно и безнадежно утрачивается. И это неопределенное прощальное «жаль» дает особую эмоциональную подсветку петербургской теме в творчестве Островского.

Не имеющий своего онтологического статуса в «пьесах жизни», отсутствующий в качестве места действия, возникающий лишь отраженно в сознании и речах персонажей, Петербург, тем не менее, присутствует в художественном сознании великого драматурга — если не как обжитое и одушевленное пространство жизни, то по крайней мере как разумное и здравое пространство деятельности.

Октябрь 2001 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Островский А.Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 10. С. 137. В дальнейшем цитаты из произведений Островского приводятся в тексте по этому изданию. В скобках римской цифрой обозначается том, арабской — страница.

2. Цит. по: Купчинский И.А. Из воспоминания об Александре Николаевиче Островском // А.Н.Островский в воспоминаниях современников. М., 1966. С. 238.

3. Бердяев Н.А. О духовной буржуазности // Путь: орган русской религиозной мысли. Кн. 1. Репринт. изд. М., 1992. С. 269.

В первом номере «Современника» за 1862 г. А.Н. Островский напечатал драматическую хронику «Козьма Захарьич Минин, Сухорук», вслед за которой появились и другие его пьесы исторического жанра.

Одни исследователи, как П. Морозов и С. Шамбинаго, связывали обращение Островского к исторической тематике с его участием в 1856 г. в «Литературной экспедиции», организованной Морским ведомством . В этой экспедиции на долю Островского досталось верховье Волги. «Еще в 1856 г., во время своей поездки на Волгу, - писал П. Морозов, - Островский задумал написать драматическую хронику из эпохи … смутного времени Московского государства… и он предался этому изучению со всей энергиею, знакомился с историческими памятниками, с нравами и обычаями XVII в., его преданиями и языком» .

По мнению С. Шамбинаго, «свою программу он раздвинул шире официальной, сделавшись этнографом, историком, языковедом, статистиком, не перестав быть поэтом. Прежде всего живо и проникновенно воспринял он своеобразную прелесть новой для него природы, капризно сплетавшейся с живописностью городов, полных остатками прошлого, нравов и обычаев, языка и одежды… Припомнилась историческая вольница, гулявшая на волжском раздолье. Города в то же время говорили ему о прошлом, о временах падения и возвышения государства, казали оригинальные современные типы, уходившие корнями в далекую старину… Не мудрено, что древняя река… многообразно вдохновила поэта» . Наряду с другими произведениями, полагал С. Шамбинаго, плодом этого вдохновения, явилась драматическая хроника «Козьма Захарьич Минин, Сухорук», а затем и «Воевода (Сон на Волге») .

Как отмечал Н.П. Кашин, «обращение нашего драматурга к его хроникам связывают со знаменитой «Литературной экспедицией», о которой оставил нам свои воспоминания Максимов. Но любопытно, что последний, говоря о тех произведениях, которые у Островского здесь, на Волге, родились и созрели, называет «Воеводу», как вещь, получившую окончательную форму, и ни словом не обмолвился о «Минине», а между тем эта хроника - первая из исторических пьес его увидела свет. Очевидно, помимо Волги, с ее широтой и простором, с ее историческими воспоминаниями, с ее могучим воздействием на творческое воображение поэта, был и другой источник вдохновения. Таким источником было изучение исторических памятников и документов, которому драматург, по его собственным словам, отдался уже давно» . Однако Н.П. Кашин не устанавливал начала этих занятий.

Совершенно иную позицию, нежели упомянутые исследователи, в определении источников и датировки влечений Островского к исторической тематике занял С.И. Машинский. Причину обращения Островского к исторической проблематике он видит не в индивидуальной творческой биографии драматурга, а в мотивах социальных настроений 60-х годов, в необычайно возросшей социально-политической активности этих лет. «Таким периодом, - пишет С. Машинский, - оказалась прежде всего "эпоха великих мятежей", так называемая "смута"… Героическая, полная драматизма борьба русского народа против соотечественных и иноземных врагов в вначале XVII в. внутренне импонировала духу боевых 60-х годов… Большое количество писателей, ранее не проявлявших или почти не проявлявших интереса к исторической драме, обращается к этому жанру. Достаточно назвать такие имена, как А.Толстой, Мей, Аверкиев, Чаев и др. Увлекается исторической темой и Островский, раньше не обнаруживавший специального интереса ни к истории, ни к исторической драме» .

Но С. Машинский слишком безапелляционно расправился с мотивами индивидуальными, биографическими, которые, несомненно, имели известное место в работе Островского. Решение драматурга «совсем оставить театральное поприще», «писать хроники, но не для сцены», взяв «форму» «Бориса Годунова» , сложилось и под влиянием унизительных для него отношений с театральной администрацией, враждебно относившейся к демократической драматургии Островского.

Многих исследователей не удовлетворяли положения, высказанные П. Морозовым, С. Шамбинаго, Н. Кашиным и С. Машинским. Опираясь на факты жизненной и поэтической биографии драматурга, они продолжали кропотливую работу по уточнению времени его начальных раздумий над историческими пьесами. Так, В.А. Бочкарев высказал предположение, что «зарождение замысла первой из исторических хроник Островского относится к середине 50-х годов, т. е. к тому моменту, когда заканчивается славянофильский, "младомосковитянинский" период деятельности драматурга» . А. Свободов склонен был датировать появление интереса Островского к личности Минина 1848 годом, ссылаясь на запись А.Н. Островского о нижегородском памятнике Минину, внесенную драматургом в дневник своего первого путешествия в Нижний Новгород .

Обращению Островского к воспроизведению событий своей страны, несомненно, предшествовали его давние исторические занятия. Об этом свидетельствует и сам драматург. В письме от 27 сентября 1866 г. драматург делился с Ф.А. Бурдиным: «Современных пиэс я писать более не стану, я уж давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей - буду писать хроники, но не для сцены…»

Письма М.И. Семевского к Г.Е. Благосветлову показывают, что Островский серьезно изучал историю задолго до поездки в «Литературную экспедицию». В письме к Благосветлову 19 ноября 1855 г. Семевский отмечал: «Был у Островского. Застал его за выписками из актов археографической комиссии; толковали о множестве изданных ныне материалов отечественной истории… Островский, любя отчизну, ревностно занимается памятниками нашей страны» .

Драматург приступил к пьесе «Козьма Минин» в 1855 г., а начал думать о ней, возможно, много раньше. «Островский, - заявлял в 1862 г. рецензент «Северной пчелы», - писал свою драму лет семь, если не более» . В беседе с М.И. Семевским драматург высказал предположение, что закончит свою работу над пьесой «Козьма Минин» к 15 апреля 1856 г., но затем решил не спешить с окончанием столь серьезной пьесы. Участие в «Литературной экспедиции» прервало его работу.

Можно с полным основанием говорить о том, что Островский начал заниматься русской историей еще в 40-х годах. Это подтверждается рядом документов. В первом путешествии в Щелыково, которое имело место не в 1849, как это обычно датируется, а в 1848 г. , драматург проявляет последовательный интерес к памятникам истории. Проезжая мимо Троице-Сергиевской лавры, он заходит в монастырь. Будучи в Костроме, он посещает Ипатьевскую обитель. «Смотрели, - записывает он в свой дневник, - комнаты Михаила Федоровича, они подновлены и не производят почти никакого впечатления. В ризнице замечательны своим необыкновенным изяществом рукописные Псалтыри и Евангелия, пожертвованные Годуновым. Виньетки и заглавные буквы, отделанные золотом и красками, изящны до последней степени, и их надобно бы было срисовать» . Описывая костромскую площадь, он замечает: «Посреди - памятник Сусанину, еще закрытый» . То же настойчивое внимание к реликвиям и памятникам он проявляет и по пути в Нижний Новгород в 1845 г. , не в 1848, как принято печатать. В том же дневнике мы находим краткие, но выразительные строки: «Монумент Минину в жалком состоянии» .

Внимание Островского к памятникам старины не случайно. Раздумывая о сущности и значении народного писателя, Островский в «Заметке о Диккенсе» утверждал: «… Самая лучшая школа для художественного таланта есть изучение своей народности… Изучение изящных памятников древности… пусть будет приготовлением художнику к священному делу изучения своей родины» . «Заметка о Диккенсе» условно относится обычно к 60-м годам, но она, несомненно, написана в 1847 или в 1848 г.

«Рукопись этой заметки, - отмечал в 1923 г. М.П. Алексеев, - не имеет даты, но ее с большой вероятностью можно отнести к 1847-1848 гг., когда появилось два русских перевода романа Диккенса» . Предположение М.П. Алексеева подтверждается не только огромным вниманием тогдашней читательской общественности к роману «Домби и сын» Диккенса, но и тем, что проблема народности дискутировалась в ту пору самым оживленным образом. Сошлемся хотя бы на журнал «Репертуар и Пантеон» за 1847 г. или на последние статьи Белинского.

Ко всему сказанному нельзя не прибавить и того, что «Заметка о Диккенсе» написана на той же бумаге, на которой писались «Свои люди - сочтемся!». Рукопись «Заметки о Диккенсе» схожа с рукописью «Своих людей» и чернилами, и почерком. Очевидно, не случайно М.И. Семевский вплел ее в рукопись «Своих людей», где она и находится не будучи обозначена в описи .

Появление активного интереса Островского к родной истории можно отнести, предположительно, ко времени пребывания его в университете. Здесь, в 1841-1842 учебном году, он слушал русскую историю в изложении М.П. Погодина, а затем сдавал экзамен. Студенты юридического факультета не разделяли православно-самодержавных идей Погодина. Но его восторженные отзывы о Борисе Годунове, в котором он почитал просветителя и борца с родовитым консервативным дворянством , его восхваление преобразовательной деятельности Петра вызывали у студентов сочувствие. Погодин клал в основу своих лекций чтение редких памятников древности и этим «вселял в слушателях сочувствие к историческому труду» , обогащал их знаниями фактов.

Островский, как видно, слушал лекции Погодина не только внимательно, но и проявлял в отношении к ним самостоятельность критической мысли. В его первых прозаических опытах имеются явные следы пародирования изложения Погодиным догадок о происхождении слова Москва. Вот что по записи студента Аскарханова, слушавшего русскую историю в одно время с Островским, М.П. Погодин рассказывал о возникновении слова Москва: «Время основания этого города - Москвы неизвестно, - самое имя для нас непонятно. В самом деле, откуда происходит слово Москва? Говорили, что Москва есть финское слово и что имя осталось памятником древнего пребывания будто бы финнов в этой стране, - и значит вода - мост; но это только догадка, которая основывается на одном созвучии, собственно от непонятности. Ходыновский, родом поляк, которого природа собственно произвела для географии, отыскивал местопребывание славян по городищам, исходил пешком значительную часть России и хорошо знал Польшу. Он в своем донесении говорил: слово Москва встречается в Лучинском (Луцком ведомстве), Москва-река. Ходыновский полагает, что это слово происходит как сокращение от мостков, притом болото, через которое протекает речка Кононывка, называется мосток. Вероятно, как название Москвы, так и некоторых мест, в ней находящихся, принадлежит славянской древней мифологии» .

Пародируя приведенные М.П. Погодиным догадки о происхождении слова Москва, А.Н. Островский в «Записках замоскворецкого жителя» писал: «Страна эта, по официальным известиям, лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего, вероятно, и называется Замоскворечье. Впрочем, о производстве этого слова ученые еще спорят. Некоторые производят Замоскворечье от скворца; они основывают свое производство на известной привязанности обитателей предместьев к этой птице… Которое из этих словопроизводств справедливее, утвердительно сказать не могу…» .

Университетские лекции привили вкус к изучению истории по разнообразным материалам и памятникам. Недаром впоследствии глубокими знаниями Островского восхищались не только литературоведы , но также историки. Когда было высказано соображение о том, что Островский при создании драматической хроники «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» многое заимствовал из труда «Смутное время Московского государства» Н.И. Костомарова, то последний выступил в газете «Голос» с письмом, в котором писал, что он слушал хронику Островского раньше, нежели его собственная работа появилась в печати. «Сходство между драматическою хроникою и моим «Названным царем Димитрием», - писал Костомаров, - произошло, без сомнения, оттого, что г. Островский пользовался одними и теми же источниками, какими пользовался я» .

Гордясь историей своей Родины, преклоняясь перед духовными качествами русского народа, А.Н. Островский с ранних лет интересовался и всеобщей историей. Будучи в университете, он слушал древнюю историю Западной Европы в блестящем изложении проф. Крюкова. Друг Герцена, он был человеком огромных знаний и исключительного ораторского дарования. «Милый, блестящий, умный, ученый Крюков», - так вспоминает о нем Герцен в «Былом и думах». «Блистательный и вместе строго достойный характер его чтений, его редкое умение заинтересовать слушателя величием предмета, изящество изложения, никогда не спускавшегося с известной высоты, наконец, искусство пользоваться богатством языка, избегая многоречия и изысканных фраз, - все это соединялось, чтобы обаять слушателей и представить им преподавателя в свете, казавшемся недосягаемым» .

С еще большим успехом в эту пору в Московском университете читал Т.Н. Грановский, у которого Островский слушал историю средних и новых веков. По воспоминаниям историка С.М. Соловьева, Грановский излагал исторические события и лица в яркой форме высокохудожественных образов. Грановский давал в своих лекциях деятелей истории «как живых, со всеми их думами, страстями, заблуждениями. И Китаец, и двоедушный Тиберий, и Нерон, этот художник, сошедший с ума, по выражению профессора, выходили у него свободно со своими физиономиями, нося на себе все цвета и колорит современной эпохи» .

Островский не только прослушал лекции Крюкова и Грановского, но и сдал им экзамены.

Тяготение к истории сопровождало Островского на протяжении всей дальнейшей его жизни. Он много читал, изучал и переводил до самых последних дней литературу самых разных наций - итальянцев, англичан, испанцев, французов.

Драматическая хроника «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» появилась в печати первой в ряду исторических произведений Островского. И потому исследователи связывали исторические интересы Островского прежде всего с его вниманием к образу Минина. Но эта тенденция вызывает решительные возражения. Дело в том, что интересы Островского к личности Минина, к его гражданской деятельности совершенно закономерно могли проявляться и безотносительно к стремлению ее художественного воплощения. В действительности так оно и было. Если интерес к личности Минина мог возникнуть у Островского еще в университетские годы, то работа над пьесой, посвященной этой исторической фигуре, началась гораздо позже. Прежде чем приступить к ее созданию, Островский пробовал свои силы и над другими историческими темами.

Среди творческих материалов Островского, поступивших перед Великой Отечественной войной 1941-1945 гг. в рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом), был обнаружен набросок исторической пьесы, оставшейся неизвестной.

Часть наброска сделала на листе, занятом монологом Подхалюзина. Причем и набросок драмы и монолог Подхалюзина написаны одними чернилами и тем же, ранним, почерком Островского. Все это дает нам право отнести фрагмент драмы ко времени не позднее 1849-1850 гг., когда завершалась или уже была завершена пьеса «Свои люди - сочтемся!». Драма, о наброске которой идет речь, не имеет заглавия, но вверху листа, перед обозначением действующих лиц, ясно видна зачеркнутая автором надпись «Лиса Патрикеевна».

Вот как выглядит этот набросок:

[Лиса Патрикеевна]

Действующие лица.

1. Аксинья Борисовна.

2. Мать ее.

3. Прокофьевна.

4. Сенные девушки.

5. Уляша - Акуля.

6. Иванушка.

Девушки и разная прислуга.

Сцена представляет терем Аксиньи Борисовны. У задней стены стол для работы и различного рода пяльцы; направо от зрителей двойное окно; налево разные вещи для туалета и дверь.

ЯВЛЕНИЕ 1-е

Прокофьевна и девушки

Прокофьевна раздевается и всхлипывает

Уляша

Мамушка! (молч .)

А мамушка

Прокофьевна!

Прокофьевна

Ох! Да когда вы отстанете?

Да когда вы отвяжетесь,

Непутевые?

Уляша

Да за что же ты, мамушка,

Так осердилася?

Что тебе попритчилось!

Целое утро ходишь, насупившись,

Ласкового слова не вымолвишь?

Али тебе дурной сон пригрезился,

Али тебя, мамушка,

Обидел кто?

Бывало, только и слышно, что твой

Прокофьевна

Да, до того мне теперь,

Чтобы с вами растобарывать,

Только ретивое надрывать.

Вам, девкам, ничто деется,

А каково мне-то, горемычной,

Ох! Уж никто-то моей беде не пособит,

Знать уж судьба моя злосчастная,

Уж такая моя участь горькая.

(плачет )

Акуля

И, полно, мамушка, перестань!

Что плакать-то - только Бога гневить!

Али тебе не житье! Али тебя не любят!

Не жалуют! Да и княжна-то Аксинья Борисовна

В тебе душеньки не чает.

Прокофьевна

Ах, вы глупые, неразумные.

То-то вот и горе-то мое:

Растила, растила ее, белую лебедушку,

Красное мое солнышко,

А довелось-таки видеть на старости,

Как выдают ее, мою голубушку,

За немца некрещенова.

Акуля

И что ты, мамушка!

Да говорят, что он в нашу веру окрестится» .

Прокофьевна остается безутешной, ей не люб жених-иноземец. А затем, отвечая на вопрос Уляши, она сообщает, что, выполняя наказ Аксиньюшки, на «площадь ходила поглядеть поближе» на ее жениха. Содержанием своей пьесы, как это явствует из только что приведенного текста, Островский взял события, связанные с личностью Бориса Годунова.

Княжна Аксинья Борисовна - это Ксения, дочь Бориса Годунова. Сенные девушки, мамка, разная прислуга - штат, полагающийся по ее положению дочери царя. Прокофьевна, мамка княжны Аксиньи Борисовны, была послана на площадь, где происходила пышная встреча датского герцога Иоанна, нареченного жениха Ксении. Как известно, по обычаям того времени, ни невеста, ни жених не могли видеть друг друга до обручения. Естественно, что Аксинья Борисовна, не имея возможности присутствовать при выходе своего жениха, пожелала узнать о нем через свою мамку.

Рассказывая о встрече герцога Иоанна, прибывшего в Москву 19 сентября 1602 г., Н.М. Карамзин пишет: «Но жених не видел Ксении, веря только слуху о прелестях ея, любезных свойствах, достоинствах, и не обманываясь. Современники пишут, что она была среднего роста, полна телом и стройна; имела белизну млечную , волосы черные, густые и длинные, трубами лежащие на плечах, - лицо свежее, румяное, брови союзные , глаза большие, черные, светлые, красоты несказанной, особенно когда блистали в них слезы умиленья и жалости; не менее пленяла и душою, кротостью, благоречием , умом и вкусом образованным, любя книги и сладкие песни духовные. Строгий обычай не дозволял показывать и такой невесты прежде времени; сама же Ксения и царица могли видеть Иоанна скрытно, издали, как думали его спутники. Обручение и свадьбу отложили до зимы, готовясь к тому вместо пиров молитвою: родители, невеста и брат ее поехали в Лавру Троицкую» .

Островский, видя в Пушкине основоположника критического реализма русской литературы, всегда очень высоко ценил его «Бориса Годунова». В своих исторических пьесах он сознательно исходил из художественных принципов в гениальной трагедии Пушкина. Делясь в 1866 г. своими намерениями оставить вследствие чинимых ему препятствий театральное поприще, Островский писал: «На вопрос, отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они не удобны, я беру форму "Бориса Годунова"» . Трудно судить о том, как бы Островский развернул свою пьесу. Но одно ясно, что, как и Пушкин, он отдавал в этой пьесе если не определяющее, то одно из основных мест народу. Недаром ее первую сцену ведут сенные девушки, прислуга, мамка. Тема этой пьесы привлекала Островского, по всей вероятности, и показом национально-самобытных характеров в их патриотических проявлениях. В пьесе с самого начала полным голосом звучит народно-песенный язык.

В 1850 г. Островский работал над драмой «Александр Македонский». Эту драму он писал с воодушевлением и связывал с нею большие надежды. Окрыляемый успешной работой, он в августе 1850 г. сообщал Погодину: «Бог даст, я вам кончу к сентябрю такую драму, которая вознаградит и Вас за хлопоты, и меня за прежнюю нужду» . Свою новую драму Островский читал писателям и близким людям, выслушивая от них восторженные отзывы. М.П. Погодин, очевидно по предложению драматурга, ставит эту «драму» в план первого номера «Москвитянина» на 1851 г. Во время своего проезда через Москву Г.П. Данилевский слушал отрывки из этой драмы, о чем затем сообщал не только в письмах, но и в печати.

С Островским велись переговоры о напечатании «Александра Македонского» в журнале «Библиотека для чтения». Г.П. Данилевский, сообщая в письме к Я. Полонскому от 1 ноября 1850 г. о том, что будет напечатано в следующем году в «Библиотеке для чтения», отметил: «Драма в стихах Островского, автора «Своих людей - сочтемся!» - именно драма «Александр в Вавилоне» . В журнале «Библиотека для чтения» Г.П. Данилевский напечатал следующее известие: «А.Н. Островский пишет теперь драму в стихах. В новой драме А.Н. Островского, из которой отрывки мы слышали из уст самого автора, видно уже дальнейшее развитие нашего молодого драматурга… Страстная природа молодого сердца и слово, сотканное из чистой гармонии русского стиха, здесь проявились в самом интересном сюжете, - сюжете, взятом из истории древнего Востока… Драма господина Островского называется «Александр Великий в Вавилоне». В этой драме представлены три совершенно различные народности. Кроме драмы, господин Островский приготовил к печати перевод шекспировской драмы-комедии - "Укрощение строптивой жены"» .

Насколько широко среди знакомых Островского была известна его работа над «Александром Македонским», можно судить по письму к нему сестры Б.Н. Алмазова Е.Н. Бастамовой из Ржева. «Если хотите сделать мне большое удовольствие, - писала она, - исполните ваше обещание, пришлите мне ваши стихи из "Александра Македонского", исполните мою просьбу» .

«Александра Македонского» не пришлось закончить не только к сентябрю 1850 г., как было обещано Погодину, но и к сентябрю следующего года. Извещая Погодина, в сентябре 1851 г. о скорой присылке «Бедной невесты», Островский прибавлял: «Только "Александра Македонского" вам придется подождать. Вы знаете, в какое положение я был поставлен в начале нынешнего лета критиками, и потому мне хочется выступить с чем-нибудь важным, совершенно доделанным» .

Драма «Александр Македонский» так и осталась незаконченной. Вот что писал об этом П.И. Чайковский 25 сентября 1868 г. своему брату: «Касательно будущих сочинений могу тебе сообщить очень приятное известие. На днях я обедал у Островского, и он сам предложил мне написать либретто. Сюжет его он уже планирует давно, двадцать лет, никому до сих пор не показывая и не решаясь отдать, и, наконец, избрал меня. Действие происходит в Вавилоне и в Греции, при Александре Македонском, который сам принимает участие в опере. Там сталкиваются представители двух классических наций: Евреи и Греки. Герой - молодой Еврей, обманутый в любви к одной Еврейке, предпочтившей Александра из честолюбия, который в конце концов делается пророком. Ты не можешь себе представить, до чего эта канва великолепна» .

Поиски рукописи драмы «Александр Македонский» не увенчались успехом. Но летом 1943 г. Центральному архиву литературы и искусства удалось приобрести у одного частного лица 12 строк пьесы. Эти строки, написанные рукой Островского, были подарены драматургом кому-то из своих друзей или почитателей.

Вот эти строки:

ПЕСНЯ ЕВРЕЯ
(из неоконченной драмы)

Отвори твой вертоград,

У дверей томится брат,

Я прошел в степи пустынной

Путь мучительный и длинный.

Степь безводна и пуста,

Жажда жгла мои уста.

У тебя в тени отрадной,

Ключ бежит воды прохладной,

Но дороже чистых струй

Мне невесты поцелуй:

Жажду я невесты взгляда

Больше влаги винограда.

А. Островский .

Эта «Песня» явно навеяна «Песнью песней» Соломона. Она напоминает «Песнь песней» и содержанием, и характером любовного чувства, исполненного страстным призывом, и яркой образностью, и напряженно экспрессивной лексикой. Она прямо перекликается с отдельными выражениями и стихами «Песни песней», повторяя их почти дословно.

В «Песни песней» мы читаем:

– Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно.

Отвори твой вертоград

У дверей томится брат.

В «Песни песней» сказано:

Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, возвратись…

А в «Песне» из драмы «Александр Македонский:

У тебя в тени отрадной

Ключ бежит воды прохладной.

В «Песни песней»:

Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих…о, как много ласки твои лучше вина… уста твои, как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных.

А в «Песне» из драмы «Александр Македонский»:

Но дороже чистых струй

Мне невесты поцелуй:

Жажду я невесты взгляда

Больше влаги винограда.

Связь «Песни» из драмы «Александр Македонский» Островского с «Песнью песней» Соломона не случайна. Островский, стремясь к реалистически правдивому воспроизведению чувств и языка своего героя, обратился к «Песни песней» как историческому источнику. «Песнь песней» послужила для драматурга документом, ярко запечатлевшим те конкретно-исторические чувства, которые он изображал в «Песне» своей драмы.

Слова Г.П. Данилевского о «чистой гармонии русского стиха» «Александра Македонского» не были фразой. Они вполне подтверждаются дошедшим до нас отрывком из этой пьесы. Страстная напряженность, яркая образность, звучность и мелодичность «Песни» убедительно свидетельствуют, что Островский по праву гордился «Александром Македонским», возлагая на него большие надежды.

Тяготение к событиям истории и творческое их воплощение возникает у Островского не в строгой одновременности, а в последовательности, определившей между ними известный интервал. Поэтическая реализация исторических интересов драматурга впервые осуществляется в 1849-1850 гг. Первым опытом воплощения Островским событий русской истории является лишь начатая им пьеса, условно названная нами «Лиса Патрикеевна». Причины, определившие историческую тематику Островского, не были только индивидуально-биографическими или только социальными. Они были и теми, и другими. Глубокая и широкая историческая осведомленность Островского проявилась очень рано и выразились в стремлении написать пьесу не только из русской истории, но также из истории древнего мира. Однако обе пьесы - из русской истории и «Александр Македонский» - остались неоконченными. Островского отвлекли (как и от других им начатых в это время работ, например, перевода «Asinarii» Плавта) веяния современной ему жизни.

Воссозданию прошлого Островский предпочел отклик на актуальные вопросы современности, изображение людей окружавшей его общественной среды.

Николай Алексеевич Островский

«Как закалялась сталь»

Русский писатель, в 15 лет вступивший в Красную армию, сражавшийся в кавалерийской бригаде Г. Котовского и 1-й Конной армии С. Буденного, ставший вследствие тяжелого ранения, контузии и заболевания тифом инвалидом в 23 года, Николай Алексеевич Островский знаменит во всем мире как автор автобиографического романа «Как закалялась сталь». Эта книга стала «новым Евангелием» всех романтиков революции, а главный ее герой Павка Корчагин выразил дух целого поколения комсомольцев 1920-х гг. Вот уже три четверти века это одно из самых читаемых в мире произведений. Второй роман Островского – «Рожденные бурей» – остался незавершенным.

Роман писался на протяжении трех с лишним лет тяжело больным человеком. К 1929 г. Николай Алексеевич полностью ослеп, ему сделали специальный транспаратор (картонную папку с прорезями), чтобы он мог продолжать работу. Но скоро у писателя отказала правая рука. Тогда Островский стал диктовать добровольным помощникам. В итоге им было создано произведение, аналога которому еще не знал мир.

Памятник Павке Корчагину в Пятигорске

Журнал «Молодая гвардия» поначалу отверг роман как «нереальный», но затем все же опубликовал – в 1932 г. (первую часть) и в 1933 г. (вторую). Редактировали рукопись А. Караваева, А. Серафимович, М. Колосов. В 1934 г. «Как закалялась сталь» вышла отдельной книгой. При жизни писателя она была издана 41 раз. Критика, приняв роман за очередную поделку новоиспеченного пролетарского графомана, встретила его молчанием. И только после появления в газете «Правда» в марте 1935 г. очерка М. Кольцова «Мужество», когда все узнали о судьбе писателя, его книгу прочитала вся потрясенная страна.

Главный герой романа Павел Корчагин волею судьбы оказался участником великих исторических событий. Он как стальной магнит притягивал к себе людей и увлекал их за собой к видимой им лучше других цели. Недаром ряд критиков относят Корчагина к особым знаковым образам, получившим определение как «человек-народ». Таких в мировой литературе немного, прежде всего это Тиль Уленшпигель, Кола Брюньон, Василий Теркин.

Поскольку мы говорим о романе-биографии, многие персонажи его имеют прототипы. Так, например, судьба Корчагина отображала жизнь самого автора, прообразом Жухрая стал матрос Передрейчук, Артема – брат писателя Дмитрий и т. д. Но при этом Островский считал свой роман не только «автобиографическим документом», но и художественным произведением, в котором он использовал свое право на творческий «вымысел».

За то, что Павка насыпал священнику махры в пасхальное тесто, его выгнали из школы. Мальчик рано начал трудовую жизнь, «хозяева» которой, вплоть до посудника вокзального буфета, ежечасно третировали его. Именно тогда Павка научился давать сдачи.

Узнав почем фунт лиха, мальчик горел желанием освободить всех рабочих от социального гнета. Совсем юным встретил Корчагин Февральскую и Октябрьскую революции, германскую оккупацию, банды Петлюры – события спрессовали время, сделали Павку взрослым не по годам, сформировали и закалили его характер.

Корчагин потянулся к большевикам. Матрос Жухрай, друг его брата Артема, вразумлял юношу: «Теперь на всей земле пожар начался. Восстали рабы и старую жизнь должны пустить на дно». Его слова пали на благодатную почву. Назубок знавший Ветхий и Новый Завет, Корчагин уверовал в Правду и Справедливость. Жухрай действовал на восторженного Павку именно «жестокой правдой жизни». Обучил он его и «приемам английского бокса», пригодившимся парню в российских реалиях.

Корчагин был горяч, порывист, его храбрость и риск подчас трудно было отделить от отчаянного хулиганства: избил буржуйского сынка, отобрал у встречного подростка винтовку, которую спрятал на балках под крышей сарая, похитил револьвер у немецкого офицера, спас из-под конвоя Жухрая… Павку по доносу схватили петлюровцы, и только случай избавил его от смерти. Юношу с большим риском для себя и всей своей аристократической родни спрятала его знакомая Тоня Туманова, в которую он был влюблен; ради юноши она порвала с богачом Лещинским.

В рядах 1-й Конной армии, в своей части, Корчагин организовал «молодую гвардию» – ячейку бойцов идейного фронта, ведущих политработу среди сослуживцев. Сражаясь с врагами, он впервые ощутил коллективизм как осознанную необходимость. Прочитав роман «Овод», Павел избрал для себя кумира, которому поклонялся всю жизнь, а слова красноармейца Андрощука: «Умирать даже обязательно надо с терпением, если за тобой правда чувствуется», – и вовсе воспринял как руководство к действию. Вся оставшаяся жизнь Корчагина стала его умиранием, которое он силой своей воли и силой духа, данного ему свыше, сделал «новой» жизнью, и сам стал святым, но не мучеником, а героем.

После тяжелого ранения и контузии Корчагин попал в лазарет. Врачи, считавшие его положение безнадежным, удивлялись, как он «выцарапался в жизнь», поражая окружающих безграничным своим терпением.

Павел вернулся в город, стал активным комсомольцем. Сжав зубы, он порвал с Тоней, не разделявшей образа его жизни и его идей. «Я буду принадлежать прежде партии, а потом тебе и остальным близким».

После того как губернское ЧК возглавил Жухрай, Павел какое-то время служил чекистом. Но ранение и контузия все чаще давали о себе знать. Переехав в Киев, Корчагин попал на работу в Особый отдел, после чего его назначили в помощники и телохранителем организатора молодежи РитыУстинович. Рита стала обучать Павла политграмоте. Корчагин полюбил ее, но после того, как он необоснованно приревновал Риту к ее брату, Павка понял, что не имеет права любить женщину, если эта любовь так легко вышибает его из седла и лишает сил, которые предназначены только для революции.

Зимой Корчагин принял участие в строительстве узкоколейки под Киевом. Жили впроголодь, без должной одежды и обуви, работали без отдыха, отбиваясь от бандитов. Павел выступил застрельщиком трудового «состязания», выполнял досрочно нормы, заставлял пересматривать нормирование трудав сторону ужесточения. Инженеры недоумевали: «Что это за люди? Что это за непонятная сила?»

Случайно Павка встретил разодетую в меха Тоню Туманову, с трудом узнавшую «в оборванце Корчагина». «Неужели ты у власти не заслужил ничего лучшего, чем рыться в земле? Я думала, что ты уже давно комиссар или что-нибудь в этом роде», – разочарованно спросила она. «О моей жизни беспокоиться нечего, тут все в порядке», – успокоил девушку Корчагин, искренне жалея ее несложившуюся жизнь. Она же в принципе не могла понять, что двигает Корчагиным в «его» жизни.

Физическое изнеможение и героическое спасание заготовленного леса из ледяной воды закончились для Павла воспалением легких и тифом. Пройдя пламя Гражданской войны и ледяную воду мирного строительства, Корчагин свою жизнь сделал названием романа. Недаром Островский сказал как-то, что «сталь закаляется при большом огне и сильном охлаждении. Тогда она становится крепкой и ничего не боится».

Жухрай и Устинович, не имея о Павле сведений, думали, что он умер. Но Корчагин победил болезнь и вернулся в мастерские, где трудился как проклятый, заставляя комсомольцев наводить в цехе порядок.

Корчагин шел по жизни, только побеждая, находя даже в сокрушительном поражении силы и мужество преодолевать боль и отчаяние. Свою судьбу Павел строил сам, как бог. Враги и беды могли сломить защитника любой политической идеи, но только не его – рыцаря Провидения, восстанавливающего на несправедливой земле и в бессовестном мире Высшую справедливость и жизнь по Совести. Возле братской могилы Корчагин задумался о смысле прожитой им жизни и послал всем нам свой завет: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, ипрожить ее надо так, чтобыне было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь, все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить».

Затем Корчагин работал пропагандистом, принимал участие в разгроме «рабочей оппозиции», критиковал троцкистов… Тяжело заболевшего Павла отправили в санаторий ЦК. После обследования стало ясно, что он обречен на полную неподвижность. Санатории и больницы не могли спасти человека, на месте которого любой другой уже давно бы отдал Богу душу. Нечеловеческие страдания и отсутствие возможности трудиться на благо людей и страны подвели Корчагина к мысли о самоубийстве. Это кульминационная точка духовной драмы Павла. «Хорошо ли, плохо ли он прожил свои двадцать четыре года? Перебирая в памяти год за годом, Павел проверял свою жизнь как беспристрастный судья и с глубоким удовлетворением решил, что жизнь прожита не так уж плохо… Самое главное, он не проспал горячих дней, нашел свое место в железной схватке за власть, и на багряном знамени революции есть и его несколько капель крови».

Павел нашел в себе силы отвергнуть минутную слабость и «бумажный романтизм» оправдания смерти, как «самый трусливый и легкий выход из положения», а в народе, частицей которого он был, перенесшем неимоверные тяготы рабского труда и кровопролитных сражений, он нашел опору. Запрограммировав себя на очередную победу, с мыслью, что «надо остаться в строю», Корчагин решил продолжать жить «наперекор всему». Лишенный зрения и движения, Павел мог «воскресить» себя только литературным путем, и он стал писать повесть о своих современниках, бившихся за счастье всех людей и строивших новую жизнь.

Островский думал приступить в дальнейшемк созданию романа «Счастье Корчагина». Увы, судьба не дала ему этой возможности. Не имеет смысла перечислять все эпитеты, которые были даны роману в XX в., и жанры, к которым его относили, – его называли (вполне заслуженно) и экзистенциальным, и романом о любви, и самым исповедальным романом всех литератур и народов.

Удивительно, но через 30 лет после выхода в свет романа у Островского нашлось немало «соавторов». Так, по свидетельству М. Куприной-Иорданской, литературный критик Г. Ленобль называл таковым себя и еще шесть человек. Видимо, эта «великолепная семерка» не видела разницы между соавторством и редактированием, как между пением и сопением. Еще серьезнее оказалась развернутая в 1990-е гг. компания по шельмованию Островского и дискредитации образа Корчагина, кстати, совпавшая с волной актов вандализма, прокатившейся по стране, – на кладбищах разбивались памятники и надгробия героев Гражданской войны.

По данным Государственного музея – гуманитарного центра «Преодоление» им. Н.А. Островского в Москве, к 1 января 1991 г. «Как закалялась сталь» была издана на 75 языках народов СССР 773 раза суммарным тиражом 53 млн 854 тыс. экземпляров. После 1991 г. книга практически перестала издаваться в нашей стране.

«Как закалялась сталь» трижды экранизировалась в СССР: в 1942 г. режиссером М. Донским, в 1956 г. – А. Аловыми В. Наумовым («Павел Корчагин») и в 1973 г. Н. Мащенко был снят телесериал.

В 1993 г. в Китае был проведен специальный опрос: какое литературное произведение из мировой классики люди хотели бы увидеть на своих телеэкранах. 73 % китайцев высказались за роман «Как закалялась сталь». (В последующие 17 лет эту книгу в Китае переиздали больше 20 раз.) Китайские режиссеры Ханган и Сахат в 2000 г. совместно с украинскими кинематографистами сняли в Украине 20-серийный телефильм. В Пекине замирало движение на улицах, когда по телевизору показывали очередную серию. Картина получила семь «Золотых фей» (китайский «Оскар») и была отмечена как лучший телефильм десятилетия. Весьма примечателен отзыв о ней российского киноредактора Э. Косничук: «Очень хотелось бы, чтобы этот правдивый фильм посмотрел и наш телезритель, сбитый с толку тенденциозным подходом к судьбе Павла Корчагина, в которой отразилась, как в капле воды, судьба всей страны – с одной стороны, а с другой – фальсификация истории, которой грешит современное кино».