М.А. Турьян «Пестрые сказки» Владимира Одоевского
В изучении многообразного наследия Владимира Федоровича Одоевского «Пестрым сказкам» уделяется обычно весьма скромное место. По существу вплоть до недавнего времени они ни разу не становились предметом самостоятельного исследования, ни разу не были рассмотрены как целостный и важный во многих отношениях цикл. Между тем цикл этот, наряду с появившимися одновременно новеллами о «гениальных безумцах» - Бетховене, Пиранези, импровизаторе Киприяно, знаменовал собой начало нового, зрелого, петербургского, периода в творчестве Одоевского.
Вообще для этого писателя в высшей степени характерно циклическое художественное мышление, однако столь же характерна для него и незавершенность многочисленных циклических замыслов. Достаточно вспомнить наиболее крупный из них и параллельный по времени с «Пестрыми сказками» «Дом сумасшедших», для которого и писались «истории» «гениальных безумцев», «Путешествие вокруг моих кресел», «Домашние заметки», «Записки гробовщика», «Житейский быт», наконец, венчающие творческий путь писателя «Русские ночи». Но полностью реализованы были лишь два из них: первый и последний, и это обстоятельство также придает «Пестрым сказкам» особую значимость; хронологическое же их первенство открывает перед нами единственную в своем роде возможность наблюдать самое возникновение позднейших тем и мотивов, формирование философских, эстетических, художественных принципов писателя, ибо «Пестрые сказки» включают в себя образцы философского гротеска, социально-нравоучительного рассказа, фольклорной, «бытовой», «психологической» фантастики.
«Рациональное» задание цикла Одоевского отразилось до известной степени и в окончательном его названии, которому предшествовало иное - «Махровые сказки». Перемена эта произошла, очевидно, на последнем этапе работы, так как 12 февраля 1833 г., за несколько дней до выхода «Сказок» из печати, А. И. Кошелев, один из московских друзей Одоевского, передавал ему в письме мнение другого москвича - Ивана Киреевского: «Киреев<ский> жалел, что ты заменил оригинальное название „Махровые сказки“ заглавием „Пестрые сказки“, которое напоминает Бальзаковы „Contes bruns“».
Замысел «Пестрых сказок» рождался в новой для писателя литературной атмосфере. Переехав в 1826 г. на жительство в Петербург, он оставил не просто родную для него Москву, но и ту духовную среду, в которой вполне уже сформировался творчески и которая определила своеобразие первых его шагов на литературном поприще. Известно, что определяющим для молодого Одоевского этой ранней, московской, поры явилось «Общество любомудрия» - философский кружок «новой» московской молодежи, объединившейся в общем увлечении философией, по преимуществу немецкой, и прежде всего кумиром романтиков Шеллингом. Хорошо известно также, что будущий автор «Русских ночей» был вдохновителем этого кружка и одним из его организаторов. Неудивительно поэтому, что первые его литературные опыты отмечены ясно выраженной философской направленностью - впрочем, как и столь же явной еще несвободой от влияния дидактико-просветительского и обличительного пафоса литературной традиции предшествующего века.
Тем не менее его социально-обличительные рассказы и философские апологи были сочувственно замечены критикой. Еще большую известность стяжал он себе как воинственный, дерзкий журналист, сражавшийся с Булгариным, и, конечно же, как соиздатель Кюхельбекера по альманаху «Мнемозина».
Таким образом, к моменту переезда в столицу Одоевский отнюдь не чувствовал себя в литературе новичком, однако сближение с совершенно иноприродной ему петербургской литературной средой оказалось делом весьма непростым. И все же спустя несколько лет Одоевский прочно входит в орбиту пушкинского круга, и царящий здесь дух особого, интеллектуального, артистизма все отчетливее начинает влиять на него; сквозь достаточно уже сложившуюся и ярко выраженную творческую индивидуальность постепенно проступают признаки не свойственного ему ранее художественного мировоззрения. Писатель, правда, вовсе не отдается в полную его власть - отнюдь, однако, будучи художником не только оригинальным, но и восприимчивым, он чутко усваивает новые литературные уроки - прежде всего самого Пушкина. Увлекательная их сила расширяет творческий горизонт - Одоевский явно попадает в пушкинское «магнитное поле». В этом «магнитном поле» и возникают «Пестрые сказки».
В конце октября 1831 г. увидели свет «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», изданные прозрачным анонимом «А. П.». За месяц до того русские читатели открыли для себя новое литературное имя - Николая Гоголя. Его искрометные истории, впитавшие сказочно-фантастический мир украинского фольклора, также преподносились от лица рассказчика и «издателя» - пасечника Рудого Панька и вызвали у Одоевского реакцию восторженную. «Вечера на хуторе близ Диканьки» он счел «и по вымыслу, и по рассказу, и по слогу» выше всего, изданного доныне «под названием русских романов».
Хотя к этому времени общий замысел цикла фантастических сказок у Одоевского, скорее всего, уже существовал, вполне вероятно, что именно новоявленные литературные «рассказчики» и подали ему окончательную мысль о форме циклического повествования. Вместе с тем очевидно, что сами сказки изначально и по существу должны были быть до известной степени полемичны: ни образцы пушкинской прозы, ни уникальный опыт малоросса Гоголя не могли служить Одоевскому, вполне к этому времени обнаружившему наклонность к прозе философской, абсолютной точкой отсчета. И тем не менее «побасенки» Пушкина сыграли, думается, в формировании «Пестрых сказок» решающую роль. На родство их с «Повестями Белкина» недвусмысленно указывал уже эпиграф, взятый из того же источника, что и эпиграф к пушкинским «Повестям», - из фонвизинского «Недоросля». В выбранной Одоевским цитате: «Какова история. В иной залетишь за тридевять земель за тридесятое царство», речь идет, как и у Пушкина, об «историях».
Впрочем, цикличность формы «Повестей Белкина» сама по себе не выглядела откровением - она была достаточно хорошо известна. Однако основным открытием Пушкина, оказавшимся для Одоевского решающим, стал Иван Петрович Белкин. Этому новому типу героя-рассказчика, «кроткому и честному» мелкому горюхинскому помещику, мягкосердному и равнодушно-неумелому в хозяйстве, предающемуся в сельской тиши мукам сочинительства, и обязан, думается, главным образом своим рождением рассказчик «Пестрых сказок» Ириней Модестович Гомозейко - фигура ключевая, чрезвычайно важная для понимания всего цикла. Поэтому необходимо задержать на ней пристальное внимание. Примечательна уже сама семантика имени героя: Ириней - от греческого eirene - «мир, спокойствие»; Модестович - от латинского modestus - «скромный» и, наконец, фамилия - Гомозейко, восходящая к старому русскому слову «гомозить, или гомозиться» - беспокойно вертеться, суетиться. Все это было вполне в духе просветительских традиций и собственных первых литературных опытов писателя и как нельзя более соответствовало существу образа. Вместе с тем «скромный», суетливый Ириней, незаметный завсегдатай «уголков» светских гостиных, явился из-под пера Одоевского весьма неожиданно. «Маленький, худенький, низенький, в черном фраке, с приглаженными волосами» человечек плохо вязался с исполненным гневно-обличительного пафоса Аристом из ранних «Дней досад» или с горделивой авторской интонацией в новеллах о «безумцах». Кланяющийся с глубочайшим почтением всякому, играющий в свете «жалкую ролю», Гомозейко выглядел почти ернически. «Низовой» герой, он невольно казался как бы «городским», «столичным» вариантом Ивана Петровича Белкина. «Издатель» «Пестрых сказок» В. Безгласный рекомендует Гомозейку, их «сочинителя» и «собирателя», как человека «почтенного», но «скромного и боязливого», решившегося обнародовать свой труд с одной лишь отчаянной целью - поправить финансовые дела, дабы иметь возможность сменить старый фрак, пришедший в «пепельное состояние», на новый - «единственное средство, по мнению Иринея Модестовича, для сохранения своей репутации» - и купить страстно желаемую и продающуюся по случаю редкую книгу.
Однако, разумеется, Одоевский, как в аналогичных случаях и Гоголь, «вышивал» по пушкинской канве свои узоры, творил свои «истории», и Гомозейко в этом смысле - создание глубоко и принципиально индивидуальное: в нем отчетливо присутствуют и личностные, автобиографические черты, неуловимые в «неопределенно-широком» Белкине, и инородная пушкинскому герою «эмблематичность», соответствующая содержанию и структуре фантастических сказок. Однако сам принцип «знаковости» рассказчика Одоевским усвоен, и в этом смысле к Гомозейке вполне приложимо определение рассказчика-Белкина, данное ему В. В. Виноградовым: он так же, «как алгебраический знак, поставленный перед математическим выражением», определяет «направление понимания текста».
Основным отличием Гомозейки - рассказчика «фантастических» философских сказок является «ученость»: Ириней Модестович - ученый-чудак. Как в главном своем «недостатке» и «злополучии», составляющем «вечное пятно… фамилии», по выражению его «покойной бабушки», признается Ириней Модестович читателю в том, что он - «из ученых», из «пустых» ученых, т. е. тех, что знают все возможные языки: «живые, мертвые и полумертвые»; что превзошли все науки, преподающиеся и не преподающиеся в европейских университетах. Самая же непреодолимая страсть Гомозейки - «ломать голову над началом вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами».
Вместе с тем в этом «жалком» герое, мученике гостиных, который не танцует, не играет «ни по пяти, ни по пятидесяти; не мастер ни очищать нумера, ни подслушивать городские новости», проглядывают вдруг знакомые черты - того, похожего на Чацкого, «сумасшедшего», человека, выламывающегося из узаконенных людским мнением и светом жизненных стереотипов и привычных представлений, тип которого Одоевский разрабатывал в новеллах и подготовительных материалах, назначавшихся в «Дом сумасшедших». В одном из отрывков, соотнесенном, видимо, по времени с созданием «Сказок» и озаглавленном «Сумасшедший», он набросал: «Человек не случайный, не танцующий, не играющий в карты…».
По ближайшем рассмотрении Гомозейко оказывается не так прост, как это может показаться на первый взгляд.
Совершенно очевидно, что новый литературный герой являл собой до известной степени alter ego своего создателя. Во всяком случае, мать Одоевского тотчас признала в Гомозейке собственного сына. «…Но всего мне лучше понравился этот сидящий в углу, и говорящий, оставьте меня в покое, - писала она ему, прочитав „Пестрые сказки“, - это очень на тебя похоже… впрочем, я думаю, нет гостиной, в которой бы тебе не душно было…». Непременно должны были быть узнаны близкими и иные черты. Ириней Модестович выступал, к примеру, противником «методизма» точно так, как писал еще недавно о том же предмете сам его творец М. П. Погодину: «…чтоб меня, русского человека, т. е. который происходит от людей, выдумавших слова приволье и раздолье, не существующие ни на каком другом языке - вытянуть по басурманскому методизму?… Так не удивляйтесь же, что я по-прежнему не ложусь в 11, не встаю в 6, не обедаю в З…». Одоевский даже лукаво выдает ничего не ведающей публике свой семейный «секрет», «заставляя» Иринея Модестовича удовлетворять библиофильскую страсть за счет литературного труда. «…Теперь открывается навигация и мне нужны книги, - писал как-то сам Одоевский С. П. Шевыреву, - а ведомо вам буде, что я книги могу покупать только за те деньги, которые выручаю за свои сочинения».
Однако все это черты хоть и существенного, но скорее внешнего сходства. Вместе с тем Ириней Модестович Гомозейко был задуман необыкновенно пластично - писатель вложил в него не только накопившийся к этому времени собственный жизненный и творческий опыт, но и иные литературные впечатления. На последнее с очевидностью указывали те не свойственные ранее его поэтике черты, которые проявились в сложной конструкции «сочинителя» «Пестрых сказок».
Собственно, Одоевский намеревается дать своему герою долгую и многообразную жизнь: предполагался не только широкий цикл, объединенный его личностью, но и автобиографическая «хроника», в которой Гомозейке предназначалась центральная роль, причем здесь в качестве определяющей фигурирует еще одна очень важная для Одоевского черта: Ириней Модестович - как и он сам в эти годы - «прогрессист», молодой образованный чиновник, одержимый духом преобразований и идеей ревностного им служения на государственном поприще. «Пестрые сказки» вышли из недр этого замысла, оформлявшегося, очевидно, параллельно с замыслом «Дома сумасшедших» и занимавшего писателя довольно длительное время. В «хронике», где, кстати, также фигурирует «издатель», Гомозейко прямо назван «автором» «Пестрых сказок». Именно с ней в первую очередь связано рождение литературного «двойника», от имени которого любил потом Одоевский исповедоваться и вести диалог с читателем на самые разнообразные темы. Почти одновременно с Иринеем Модестовичем Гомозейкой возникли и варианты его - «дедушка Ириней», замечательный детский сказочник, и «дядя Ириней» - народный просветитель. Эта маска стала одной из самых значительных среди тех, что принялся надевать на себя Одоевский, и указанное обстоятельство, как ничто другое, проливает свет на образ «собирателя» и «сочинителя» «Пестрых сказок» - прежде всего на личностную его основу, ибо осуществленные фрагменты «хроники» насквозь пронизаны автобиографическими реалиями. Возможно, как раз оттого, что в художественном повествовании была взята слишком откровенная нота, «хроника» и осталась незавершенной - между прочим, факт весьма примечательный и в творческой лаборатории Одоевского далеко не единичный. Вряд ли по совпадению с начала 1830-х гг. он приступает еще к нескольким столь же насыщенно автобиографическим произведениям, и, очевидно, именно в силу такой насыщенности, слишком обнажившей потаенные стороны его собственной жизни, замыслы эти постигла участь «хроники». Назовем два из них, как нам представляется, наиболее важных. Первый - «Бабушка, или Пагубные следствия просвещения», очень тесно соприкасающийся с «Жизнью… Гомозейки»; повествование здесь и хронологически, и по месту действия приурочено к раннему детству самого Одоевского. В сохранившейся главе - «1812 год» - дано замечательное, дышащее подлинностью описание старомосковского домика на Пречистенке - месте обитания бабушки писателя с материнской стороны Авдотьи Петровны Филипповой, где жил и он после смерти отца, и поразительный по психологическим нюансам портрет «маменьки» героя - почти без сомнения портрет Екатерины Алексеевны. Второй замысел - «Святая Цецилия» - отразил глубоко личную драму Одоевского.
Первой пробой остропсихологического анализа фактов собственной жизни стал уже его ранний «Дневник студента» (1820–1821 г.), где будущий писатель попытался осмыслить всю сложность своих отношений с матерью и отчимом. Строго говоря, этот и последующие, уже беллетристические, опыты «психологической автобиографии» являли собой робкие образцы того художественного метода психоаналитического повествования, который позже определил существо художественного открытия Достоевского. Этот факт у нас еще не был оценен по достоинству.
Однако в художественной структуре «хроники» не менее важной представляется и другая сторона - так сказать, собственно литературная. Прежде всего, любопытно, что сведения о готовящейся «биографии» Гомозейки просачиваются на страницы «Пестрых сказок» точно так, как и намек на «неоконченный роман» Ивана Петровича Белкина, хранившийся, якобы, в его «портфеле», но употребленный ключницею «на разные домашние потребы». «Издатель» Гомозейки также сообщал, что решился обнародовать сказки, побуждаемый надеждой «ободрить Иринея Модестовича к окончанию его собственной биографии».
«Собственной биографией» и должна была стать «Жизнь и похождения Иринея Модестовича Гомозейки, или Описание его семейственных обстоятельств, сделавших из него то, что он есть и чем бы он быть не должен». Смысл этого странного, на первый взгляд, названия «от обратного» становится понятным лишь в определенном контексте.
В сохранившихся фрагментах автобиографической «хроники» Одоевский совершенно отчетливо намеревался развить «идею Белкина». Однако он не только воспроизводит и развивает многие черты социального и психологического характера пушкинского героя, но и реализует собственное творческое задание в рамках художественной системы, открытой Пушкиным.
Гомозейко из «Жизни и похождений…» родствен Ивану Петровичу Белкину гораздо более, нежели Гомозейко «Пестрых сказок» - в сущности герой еще «интеллектуальный»; именно «интеллектуализм», а не социально-иерархическое его положение является в этом «варианте» Гомозейки определяющим. Это еще - как бы подступы к «белкинскому» типу. В «Жизни…Гомозейки» Одоевский переселяет своего героя в провинцию, предполагая развернуть, судя по сохранившимся отрывкам, широкую панораму провинциального быта, с которым сам тесно соприкоснулся в молодые годы, подолгу живя в отошедшем матушке исконном имении Одоевских Дроково вблизи захолустного Ряжска Рязанской губернии. При этом Ириней Модестович должен был из ученого чудака превратиться в «хронике» точь-в-точь в такого же нерадивого и неопытно-доверчивого помещика средней руки, наследника скромного родительского достояния, вконец им расстроенного, как и незадачливый владелец Горюхина. Подхватывает Одоевский и одну из важнейших в структуре Белкина тем - тему социально-исторического осмысления типа недоросля и делает это с принципиально пушкинских позиций, «раздваиваясь» в своем герое так, как писал в связи с Белкиным один из исследователей: белкинские «истории», отражающие все стороны сознания их «рассказчика», «обращены одной своей стороной, своей твердой корой, к Митрофанушке, к „беличьему“ мироощущению Белкина, а ядром своим - к взыскательному, грустному созерцателю жизни. Самое явление жизни и тайный смысл ее здесь слиты в такой мере, что трудно отделить их друг от друга». Время действия «хроники» Одоевского, его историческое пространство также должно было совпадать с временем действия «Повестей Белкина»: вокруг 1812 г., до- и посленаполеоновская эпоха.
В бумагах Одоевского сохранилось начало еще одного незавершенного произведения - сатирических очерков «Домашние заметки, собранные старожилом», относящихся, вероятно, уже к более поздней поре - 1850-м гг. Однако из предисловия явствует, что задуманы они были как прямое подражание «Летописи села Горюхина», или «Горохина», - так ошибочно именовался пушкинский отрывок при первой посмертной его публикации в «Современнике».
«Вероятно, всем просвещенным читателям известна Летопись села Горохина, начатая, к сожалению, не конченная нашим бессмертным поэтом Пушкиным; - говорится в предисловии к „Заметкам“, - эта летопись всегда привлекала особое мое сочувствие и подавала повод к глубоким размышлениям; признаюсь, во мне возбуждалось даже желание продолжать ее, но, к счастию, я скоро убедился, что во мне не достанет ни сведений, ни таланта, чтобы выдержать сие любопытное повествование в том виде, который ему был дан поэтом; как обыкновенно бывает в таких случаях, я решил ограничиться лишь подражанием, которое также, если не ошибаюсь, может иметь относительную пользу». Последняя фраза о подражании была потом зачеркнута.
Когда бы ни были задуманы и начаты «Домашние заметки», совершенно ясно, что им предшествовали долгие и «глубокие размышления» о неоконченном пушкинском произведении, «всегда» привлекавшем к себе внимание Одоевского.
Нетрудно предположить, что этот интерес должны были вызвать у Одоевского уже «Повести Белкина». Возможно, он говорил о них с Пушкиным, как возможно и то, что разговор их мог коснуться той самой первой части «романа Белкина», упомянутого «издателем А. П.», который злополучная ключница извела на заклейку окон, и что Пушкин в этих разговорах мог говорить об Иване Петровиче Белкине расширительно - не только как о «рассказчике», но и как о «горюхинском летописце». «Жизнь и похождения… Иринея Модестовича Гомозейки» и явились, если угодно, первым «подражанием» Пушкину. Если бы Одоевский довел свою «хронику» до завершения, она стала бы, вероятно, исключительным в его творчестве образцом художественного воспроизведения «действительной жизни» в традициях пушкинской прозы.
Этого, однако, не случилось, и тому были разные причины.
…Произошло редкое совпадение. Иван Петрович Белкин, биография его и жизнь вдруг откликнулись в душе Одоевского собственными впечатлениями и мало кому известным из друзей ранним жизненным опытом, воскресили немногие, но, видно, глубоко запавшие в память картины провинциальной жизни, атмосферу дома матери его Екатерины Алексеевны (после ранней смерти отца), а может быть, - и бабушки Авдотьи Петровны, полуграмотной, патриархальной, обретавшейся на задворках пестрого, разномастного московского дворянства. Это немаловажное обстоятельство, сопутствовавшее детским летам будущего писателя, оставалось до недавнего времени исследователям неизвестным. Стоит, однако, вспомнить хотя бы, сколь узнаваем оказался для Екатерины Алексеевны образ Гомозейки - узнаваем как раз высокой степенью сходства с сыном. Между прочим, отозвавшееся в ней живым воспоминанием характерное выражение: «Оставьте меня в покое», - вложенное в уста Иринея Модестовича, должно было служить эпиграфом к «Жизни…Гомозейки». В материнском доме или в доме бабки Авдотьи, по логике вещей, юный родовитый князь также должен бы был получить, не будь одоевской родни, классическое воспитание российского недоросля, воспринять «беличье» мироощущение. Может быть, именно поэтому избрал Одоевский жанр автобиографической хроники, как бы решив «проиграть» один из возможных, но не состоявшихся вариантов собственной жизни. Эта-то идея и отражена в названии задуманного произведения. Не случайна, возможно, и другая деталь: перебеляя один из отрывков «хроники», в котором, вполне вероятно, воспроизведен домостроевский мир бабки Авдотьи, писатель, как бы опомнившись, осознав все неприличие подлинности, заменил бабушку, героиню эпизода, тетушкой.
«Жизнь и похождения… Иринея Модестовича Гомозейки» создавались параллельно с «Пестрыми сказками» - точно так, как одновременно родились из-под пера Пушкина «Повести Белкина» и «История села Горюхина».
Вполне возможно, что дополнительные импульсы к «сказочному» творчеству Одоевский получил в кружке Жуковского.
16 января 1830 г. Константин Сербинович, ближайший помощник Карамзина по «Истории государства Российского», а в ту пору цензор, описал в своем дневнике вечер у Жуковского, посвященный проводам Ивана Киреевского, уезжавшего за границу. Здесь собрались тогда А. И. Кошелев, Одоевский, В. П. Титов, Пушкин, Василий и Алексей Перовские, И. А. Крылов, П. А. Плетнев. Шли, конечно, литературные разговоры, и, между прочим, Алексей Перовский - уже известный под именем Антония Погорельского писатель - объяснял присутствующим своего «Магнетизера» - задуманный им роман с фантастическим сюжетом, начало которого только что появилось в первом номере «Литературной газеты». Кроме того, Перовский разговаривал с Жуковским и о своей «Черной курице» - превосходной сказке, очень тому нравившейся, и о другой своей повести, восхищавшей Пушкина, - «Лафертовской маковнице». Это была первая русская «фантастическая сказка», изданная Погорельским еще в 1825 г. и включенная им спустя три года в цикл «Двойник, или Мои вечера в Малороссии», построенный по примеру гофмановых «Серапионовых братьев»: ряд новелл в нем объединяли беседы рассказчика со своим двойником - также до известной степени alter ego автора. У Погорельского беседы эти тоже касались смысла жизни, свойств человеческого ума и истории развития человеческой мысли - словом, кружили вокруг тем, которыми теперь так остро интересовался Одоевский, - и даже претендовали на некоторую философичность.
Широко известно свидетельство и о другом вечере у того же Жуковского, принадлежащее Погодину. В октябре 1831 г., во время своего пребывания в Петербурге, он записал в дневнике: «Вечер у Жуковс<кого>… Гнедич, Пушк<ин> и Одоевс<кий>. - Чит<ал?/али?> сказки свои - Смешные и грязные анекдоты…».
Кто именно читал у Жуковского «смешные и грязные анекдоты», так и осталось невыясненным, но думается, что Одоевский был в их числе наверняка.
Минувшее холерное лето неожиданно ознаменовалось «сказочным» поветрием. Пушкин и Жуковский, запертые карантинами в Царском Селе, «развлекались» сказками, пустившись в своеобразное творческое состязание. Результатом его явились «Сказка о царе Салтане» - продолжение прошлогодних болдинских опытов Пушкина в «народном», «совершенно русском», по словам Гоголя, духе и «Спящая царевна» Жуковского.
Однако одновременно Пушкин был занят окончательной подготовкой к изданию и других «сказок» - прозаических, также созданных год назад в Болдине, - «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина»: «мода» на «сказки» родилась задолго до холерного лета.
Почти с уверенностью можно предположить, что именно это «сказочное» поветрие, захватившее литературный кружок Жуковского - Пушкина, не миновало и Одоевского, причем заразило оно его довольно рано, едва успев возникнуть.
Очевидно, в первой половине 1830 г. ближайший еще по Москве друг Одоевского Владимир Павлович Титов, а ныне, как и он, новоиспеченный петербуржец, затевает один из очередных альманахов, обильно произраставших тогда на литературной ниве, и просит Одоевского: «Как хочешь, князь, а непременно ты должен дать мне главу из твоего романа для альманаха, который я издаю на будущий год. Вели ее покаместь переписать. Я забыл тебе о том сказать вчера. Твоего Жоко также перепиши. Эти гостинцы я повезу в Москву».
Что касается «романа», то речь в записке шла, скорее всего, о задуманном Одоевским еще несколько лет назад произведении, посвященном Иордано (Джордано) Бруно и существовавшем тогда в нескольких отрывках. Но гораздо интереснее, что второй «гостинец», который Титов собирался везти в Москву, - рассказ «Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке, или Новый Жоко», появившийся спустя три года в «Пестрых сказках» с ироническим подзаголовком «Классическая повесть» и торжественным эпиграфом из Буало, звучащим, однако, в переводе графа Хвостова веселой двусмысленностью:
Змеи, чудовища, все гнусные созданья Пленяют часто нас в искусствах подражанья.
Можно подумать, что Одоевский, убежденный «антивольтерианец» и старый противник французского сентиментализма, вообще любивший разражаться филиппиками против «неисправимой» Франции, вновь посмеялся над ее классицистскими и сентименталистскими традициями - «французской верой», как изволил выразиться и Ириней Модестович Гомозейко. Такое предположение тем более вероятно, что раздражение это оказалось очень живуче: писатель и позже винил французов в «холодном подражательстве» и «математических» расчетах. «Теоретики нечувствительно дошли до мысли о том, - писал Одоевский в одной из заметок этого времени, - что не только должно подражать Природе, но даже образцам произведений (grands modeles), упуская из виду, что произведение искусства есть свободное, независимое создание». Даже русских романтикою упрекает он в том, что они, воображая, будто «освободились от цепей классицизма, не придерживаясь его правил», на самом деле «не освободились от привычки к предшествующим расчетам a froid». Сентиментальным Жанлис, Дюк-ре-Дюменилю и даже Ричардсону также доставалось от него не раз.
«Новый Жоко», эта пронизанная сарказмом история «ужаснее повести Эдипа, рассказов Энея», возникла как прямая литературная пародия - однако как пародия двойная.
«Открытие» Жоко принадлежало французскому писателю Шарлю Пужану, в 1824 г. поведавшему миру сентиментально-руссоистскую историю об обезьянке Жоко. Страстно привязавшаяся к воспитанному ею мальчику, который полностью слился с «естественным» миром своей второй матери, бедная обезьянка пала тем не менее жертвой своего воспитанника, стоило только тому вернуться в утративший первозданную гармонию цивилизованный мир.
Это трогательное повествование обрело неслыханную популярность.
Мода на Жоко распространилась и в России. Уже в 1825 г. повесть появилась в «Московском телеграфе», а в 1827-м на московской сцене, вслед парижской, представляли с колоссальным успехом ее драматургическую версию. Память о Жоко держалась долго, и даже Пушкин помянул еще «резвую покойницу Жоко» в черновиках «Домика в Коломне».
Вместе с тем наряду с восторженными подражаниями явилась в России и «контр-версия», принадлежавшая Погорельскому и включенная им в уже упоминавшийся цикл «Двойника». Помещенный здесь рассказ «Путешествие в дилижансе» представлял собой не что иное, как полемическую, анти-руссоистскую переделку нашумевшего сюжета.
Вполне возможно, что именно «критический» вариант Погорельского, первого русского фантаста, с которым, как нам известно, встречался Одоевский у Жуковского, где велись литературные разговоры как раз на «фантастические» темы, и послужил Одоевскому ближайшим стимулом к созданию пародии.
Однако иронические упражнения Одоевского в «искусстве подражанья» несли в себе уже иной, нежели у Погорельского, смысл: они касались не только и не столько почившего сентиментализма, сколько молодой французской «неистовой» словесности, родившейся с сарказмами на устах в адрес прежних «сентиментальных» литературных кумиров и провозгласившей взамен поклонения «украшенной природе» верность «голой натуре». Вызывающая свобода французских новаторов в выборе сюжетов художественного повествования и способов их интерпретации, свобода, широко открывшая в литературу двери «грязной» действительности, миру «дна», запретным ранее темам, вызвала настоящую бурю. В судорогах революционных потрясений родилось шокирующее «прелюбодейное» искусство.
На исходе 1820-х гг. «неистовые» романтики с берегов Сены порядком взбудоражили и русские литературные умы. Новый жанр «кошмарного» романа, возникший здесь, равно приковал к себе взоры и восхищенные, и возмущенные. Именами Виктора Гюго, Эжена Сю, Дюма, Бальзака запестрели страницы русских журналов, причем наряду со звездами первой величины наиболее шумная известность в России выпала также и на долю почти забытого ныне, но одного из самых ярких выразителей «неистовой» школы Жюля Жанена. Между прочим, как раз в то время, когда Одоевский сочинял свою «сказку» о кровожадном пауке, русская периодика была полна возбужденными и разноголосыми откликами на роман Жанена «Мертвый осел и обезглавленная женщина», анонимно вышедший во Франции в 1829 г., а спустя год появившийся в русском переводе. Именно его и имел в виду критик «Глобуса», говоря о новом художественном принципе отображения действительности как «прелюбодейном».
Спотыкающийся, прерывистый, временами почти бессвязный «горестный и меланхолический рассказ» французского писателя о падшей красавице Ганриетте переплетается с символической историей осла, кончившего свои идиллические дни на бойне, где он был отдан на растерзание собакам и, издыхающий, изуверски добит. В повествование введен также целый ряд иных ассоциативных сюжетов и картин, нарисованных беспощадной натуралистической кистью. «Мертвый осел» был воспринят его русскими интерпретаторами как манифест «неистовой» поэтики: русская слава Шанена едва ли не вступила в соперничество со славой Виктора Гюго.
Обсуждение «Мертвого осла» выявило всю амплитуду колебаний в отношении к новой литературной школе и ее эстетическим принципам. Одни восстали против «раболепного списывания голой натуры»; другие, напротив, в «ужасной откровенности», с которой выставлялись напоказ «последние отправления человеческого организма», усматривали «значительность жизни».
«Неистовый роман» вызвал повышенный интерес и в пушкинском кругу. «Литературная газета» также откликнулась на его новации; Пушкин находил жаненовского «Осла» «прелестным», считая его «одним из самых замечательных сочинений настоящего времени».
В этой литературной атмосфере и родилась сказка Одоевского. Популярный, почти «классический» сюжет французской сентиментальной прозы он спародировал в новой, «неистовой» манере, и это прямо отразилось в названии его литературной шутки: «Новый Жоко, классическая повесть». Писатель нарисовал отвращающие, прямо-таки апокалиптические картины конца мира, причем фатальная неизбежность этого конца заключена во всепоглощающем, зверином инстинкте уничтожения всего сущего, инстинкте, таящемся внутри того самого «доброго», «природного» бытия, которое так трогательно живописал Пужан. Зловещий паук, кровожадно пожирающий собственное семейство, этот «мохноногий герой», изобретенный Одоевским взамен милой обезьянки, и являл собой «нового Жоко».
Любопытно, что уже иные из первых читателей «Мертвого осла» увидели в нем реакцию на «кошмарный жанр» и восприняли его не только как антитезу сентиментализму, но и как комически-пародийное воспроизведение самих романтических принципов повествования. Пушкин в цитированном письме к В. Ф. Вяземской также между прочим писал по этому поводу: «Относительно смутившей Вас фразы я прежде всего скажу, что не надо принимать всерьез всего того, что говорит автор. Все превозносили первую любовь, он счел более занятным рассказать о второй. Может быть, он и прав».
«Анекдот», придуманный Одоевским, воистину был «смешон и грязен» - Погодин как нельзя более точно уловил скрытое в нем литературное «задание», подметив обе его стороны: пародийность и поэтику «неистовости». Второе из брошенных им словечек было уже в ходу - «венцом господствующего ныне грязного рода литературы» (курсив мой. - М.Т.) назвала «Мертвого осла» «Северная пчела». Спустя три года, когда «Новый Жоко» увидел свет в составе цикла «Пестрых сказок», еще конкретнее его природу определил Николай Полевой. Он писал В. К. Карлгофу: «…Боже! что это такое „Пестрые сказки“? Камер-юнкер хочет подражать Гофману, и подражает ему еще не прямо, а на жаненовский манер…».
Так или иначе, но теперь, вновь возвращаясь к «соревнователям-сказочникам», читавшим на вечере у Жуковского свои творения московскому гостю Погодину, можно наверное утверждать, что Одоевский преподнес здесь присутствующим историю Жоко - новейшее создание своего пера, «модный» смысл которого должен был быть его слушателям совершенно понятен, - и Погодин подтвердил это своим отзывом. Не случайно, конечно, и экспозиция «Нового Жоко» оканчивалась серией полемически-пародийных вопросов, представляющих собой не что иное, как парафразу концовки пушкинского «Домика в Коломне»: «Зачем эти господа? Зачем их холодные преступления? на какую пользу?» Это служит лишним доказательством заданности сказки Одоевского, ее конкретной предназначенности - для литературного «турнира» в пушкинском кругу. Примечательно, что спустя десять лет Одоевский оценил и «Пестрые сказки» в целом как «шутку», преследовавшую чисто формальные задачи.
Столь подробный разбор этой сказки не случаен: возможно, задуманная первоначально как литературная шутка, она оказалась в творческой перспективе очень для писателя важной, положившей начало одной из основных линий дальнейшего его развития. Сам литературный ход уже тогда был для Одоевского в высшей степени характерен: идея сказки, обернувшаяся философским гротеском, - образец критического прочтения литературного первоисточника, стимулировавший резкий, по пафосу почти публицистический, в духе молодых его критик, выпад против давних литературных антагонистов. Подобная манера художественно-публицистического повествования, манера социального или философского гротеска, явившаяся впервые в «Новом Жоко», станет потом отличительной, глубоко оригинальной особенностью зрелого творчества Одоевского; он создал в этом жанре такие высокие образцы, как, скажем, направленную против социального утилитариста Бентама «фантазию» «Город без имени».
Однако «Новый Жоко» в высшей степени показателен и выбором самого сюжетного материала, отразившего усиленные естественнонаучные штудии писателя, в частности, в области зоологии: уже в 1824 г. он рецензировал, к примеру, книгу русского естествоиспытателя М. А. Максимовича «Главные основания зоологии, или науки о животных».
Опираясь на известный из Овидиевых «Метаморфоз» миф о споре ткачихи Арахны с Минервой (отсюда название Арахниды), Одоевский живописует в «Новом Жоко» своих «героев»~пауков, зная и о расхождениях ученых об их наименовании, и работы энтомологов-систематиков своего времени (см. примеч.). Описание внешнего вида, поведения некоторых групп пауков, присущего им каннибализма в замкнутом пространстве - все вполне корректно и по современным научным представлениям, хотя и является неким синтезом характеристик разных видов этой большой и разнообразной группы животных. Каннибализм обостряет борьбу за жизнь, в которой побеждает наиболее сильная особь, независимо от ее возрастной или половой принадлежности. Именно так расшифровывается сюжетообразующая ироничная расхожая метафора «пауки в банке», но писатель придает ей и расширительный философский смысл. Таким образом, «Нового Жоко» можно считать первым важнейшим опытом научной фантастики в творчестве Одоевского. Его интерес к этой области знания устойчиво сохранялся и впоследствии и отразился, в частности, в обилии специальной литературы в его личной библиотеке.
Не забудем также и то немаловажное обстоятельство, что «Новый Жоко» явился первым опытом «пестрой» сказки, написанной, согласно случайному свидетельству Титова, не позднее первой половины 1830 г. - вероятнее всего, когда общий замысел цикла уже существовал.
Но и первая эта сказка, явившаяся, кажется, также первым художественным произведением зрелого, «петербургского», Одоевского, уже своеобразно соединила в себе предшествующую его творческую практику с воздействием новой, пушкинской, литературной среды.
Склонность к «злободневности» найдет потом место и в других сказках Одоевского, и не случайно именно они, и в первую очередь «Новый Жоко», потеряют со временем в глазах читателя всякий интерес - «смысловой» ключ к ним окажется утраченным. Впрочем, не был он до конца ясен уже современникам: даже друзья-любомудры считали, что мысли в них не вполне отделанны. Сразу по получении «Пестрых сказок» в Москве Кошелев писал Одоевскому: «Мы с удовольствием их читаем, но вообще они не произвели сильного действия: весьма немногие понимают их, а еще менее людей, которые ценили бы по настоящему их достоинству. Жаль, что никого из нас не было в Петерб<урге>, когда ты решился их печатать, а то следовало бы читателю обратить внимание автора на некоторые места, где мысли недостаточно высказаны». Спустя же несколько десятков лет другой друг Одоевского, Погодин, признавался: «В тридцатых годах, может быть, мы и понимали их, и забавлялись, но теперь уже мудрено разобрать, что хотел сказать ими замысловатый автор. Впрочем, - добавлял он, - в них рассыпано много забавных и острых вещей, и везде сквозят основные его мысли и верования».
Уже первые страницы открывающей цикл «Реторты» развернули стройную, выстраданную программу новоявленного отечественного Фауста. Основы его интеллектуальной и научной «веры» уходили своими корнями в средние века, к открытиям тех «странных» ученых в области «странных» наук, за которыми в новейшее время прочно закрепилась репутация мистических. Ириней Модестович уносился тоскующей мыслью к тем временам, когда существовало еще «широкое поле для воображения», и оно-то, это воображение, в соединении с глубокой, сосредоточенной ученостью и помогало «сотне монахов, разбросанных по монастырям между дюжиною рукописей и костром инквизиции», обнимая мысленным взором «и землю и небо, и жизнь и смерть, и таинство творения и таинство разрушения», совершать свои великие научные открытия. На страницах «Пестрых сказок» впервые - ив совершенно определенном контексте - появляются имена ученых-алхимиков, оставивших, по мысли Одоевского, неблагодарно забывшей их науке огромное, бесценное наследство. Средневековые экспериментаторы и первооткрыватели, «рациональные» мистики Альберт Великий и Теофраст Парацельс, Раймонд Луллий и Роджер Бэкон будут потом фигурировать в «фантастических» произведениях писателя постоянно - вплоть до «Русских ночей».
Создатель Гомозейки впервые открывал читателям свою заветную карту, смело вступал в сферу, не только, по его убеждению, одарившую мир замечательными научными озарениями, но и явившуюся мощной питательной средой его собственной философской фантастики.
Лицом к тому, что принято у нас называть «мистико-романтической» или «мистико-идеалистической» философией, повернули Одоевского, конечно, его ранние и серьезные философские увлечения - вообще ярко выраженная философская настроенность круга его московского общения - любомудров и «архивных» юношей: Д. В. Веневитинова, С. П. Шевырева, Н. М. Рожалина, В. П. Титова, Ивана Киреевского. Однако, по позднему признанию самого писателя, над их философскими занятиями и размышлениями с самого начала властвовал «фаустовский» дух поиска «начала начал», поиска и постижения причинно-следственных связей, управляющих вселенной и человеческим бытием, а также дух научного познания и эксперимента. Даже Шеллинг, этот кумир романтических и философски настроенных юношей, воспринимался ими как «истинный творец положительного направления», «по крайней мере в Германии и в России».
В дальнейшем эти идеи найдут интенсивное развитие не только в художественном творчестве, но и в целом ряде теоретических заметок Одоевского, и именно этот угол зрения станет во многом определяющим в его художественном и научно-философском анализе сверхъестественного, анализе непознанных, иррациональных феноменов человеческого бытия и психики. Он будет говорить о них не раз, убежденно и энергично прочерчивая путь движения человеческой мысли «от астрологии - к астрономии», «от алхимии - к химии». Через шесть лет после выхода «Пестрых сказок» появятся известные его «Письма к графине Е. П. Ростопчиной», специально посвященные естественнонаучному объяснению сверхъестественных явлений, раскрытию тайн магии и каббалистики с позиций ученого-естественника.
Следует, правда, признаться, что художественное воплощение проблем, намеченных в «Реторте», Одоевскому явно не удалось, впрочем, в этом смысле «Реторта» не составляла исключения в цикле. Холодная умозрительность дидактика и рационалиста, вполне впитавшего классицистские традиции, лишала его надуманные аллегории всяческой жизни.
Кроме того, «Пестрые сказки» явились самой первой пробой «фантастического» пера Одоевского, и они, конечно, были еще далеки от того понимания предмета, которое, скажем, позже вложил Достоевский в определение фантастики как «реализма в высшем смысле», да и от позднейших образцов «психологической», «естественнонаучной» фантастики самого Одоевского. Тем не менее рассуждения Иринея Модестовича Гомозейки о «величественной древности» и современности в основе своей уже пронизаны этим мироощущением и определяют самый интерес писателя к возможностям исторического и научного прогресса, занимающего его в первую очередь. Правда, возможности эти вызывают в нем скептические раздумья, ибо современный человек, «обрезавший крылья у воображения», в нынешнем своем «мышином горизонте» способен лишь составлять такие «системы для общественного благоденствия», при которых «целое общество благоденствует, а каждый из членов страдает». Вместе с тем здесь впервые звучит очень важная мысль: Ириней Модестович, по воле своего создателя, уже нечувствительно соединяет вопросы отвлеченно-философские, «мистические», с вопросами остро, злободневно-социальными.
" Что касается до меня, сказал мне один из любезных молодых людей, то все ваши несчастия ничто перед моими. Великая важность, что вы попали в словарь! Сколько млекопитающих желали бы добиться этой чести. Мне так напротив здесь очень хорошо: я так пообтёрся о печатные листы, что сказать без самолюбия я никак не променяю теперешнего моего образа на прежний. Не будь я сказкою, я бы ввек не понял, что со мною случилось; теперь, по крайней мере, волею-неволею, а должен ясно понимать все обстоятельства моей жизни, быть готовым каждому отдать в ней отчёт, а это, право, не безделица. Вы горюете, Господа, о том, что попались в Словарь! ¿Что бы сказали, когда б, подобно мне, вы попались в стеклянную банку и подвергнулись бы опасности быть съеденным собственным вашим родителем? Не удивляйтесь, Господа, я рассказываю сущую правду. Но прежде, нежели я приступлю к повествованию, я должен изъяснить вам моё недоумение о предмете, которого я и до сих пор не постигаю: зачем вы, Господа Человеки, терпите посреди себя злодеев, которые только и дела делают, что снимают черепа, разбирают мозг, растягивают сердце на булавочках, обрывают ноги, злодеи! которых вы называете Природонаблюдателями, Естествоиспытателями, Энтомологами и проч. т. п. Зачем эти господа? Зачем их холодные преступления? На какую пользу? Я до сих пор этого постичь не могу. Вы улыбаетесь вы как будто хотите сказать, что я не пойму ваших объяснений. Так и быть я и на это согласен Слушайте ж: Я происхожу , ибо до сих пор наши летописцы спорят о нашем наименовании. Существует предание, что мы род свой ведём от крокодилов; Египетские Гиероглифы, где нас или наших единомышленников изображают вместе с нашими праотцами и творения Елияна, могут служить вам в том порукою; вообще мы играли важную роль в древности: знаменитая , приняла наш образ; Аристотель описывал наши древние битвы с ящерицами; Демокрит уверял, что мы употребляем наши сети как дикобраз свои иглы; , что достаточно двух насекомых, находящихся в нашей внутренности, для того, чтобы истребить человека прежде его рождения, и такова наша важность в Природе, что над нашими колыбелями долго спорили учёные называть ли их nymphae oviformes! Семейство наше принадлежит к славной , и слово, которого высокое значение вы должны понять, если знаете по-гречески. Для наших обиталищ мы роем в земле глубокие пещеры: ко входу укрепляем камни и дерево, которые гордо поворачиваются на своих вереях от нас люди заняли то, что они называют дверями. Сверх того говоря красноречивыми устами наших биографов Природа дала нам: два четыресоставные кусательные острия, челюсти зубчатые, снабжённые когтиком; но, что всего важнее, одарила нас проворством, хитростию, силою мышц и неукротимою храбростию. Увы! может быть, в ней она положила зародыш и нашего злополучия! С самых юных лет я боялся отца моего; его грозный вид, его жестокосердие устрашали меня; каждый взгляд его, казалось, грозил мне погибелью; матери моей давно уже не было; все братья мои стали жертвою его естественной лютости; уцелел один я, ибо мне удалось убежать из отеческого дома; я скрылся среди диких дебрей моей отчизны и часто среди густых кустарников с трепетом смотрел, как отец мой раскидывал сети пернатым, с каким искусством он заманивал их или с какою жадностию истреблял себе подобных. Между тем мне надо было помыслить о своём пропитании; я решился по примеру отца сделаться охотником, расставляя сети; Природа помогла мне: слабыми мышцами я натянул верви, притаился, и мне посчастливилось; пернатые, хотя изредка, но попадались ко мне; я питался ими. Так протекло долгое время, несколько раз уже светлое тёплое лето уступало место мрачной холодной зиме и снова явилось и согревало моё жилище; я возмужал; пламенные страсти начали волновать меня, и я стал искать себе подруги. Природа, моя руководительница, совершила моё желание; я нашёл подругу; взаимная любовь укрепила связь нашу; мы быстро пробегали с нею высокие скалы; на лёгких вервях спускались в пропасти, вместе расставливали сети, вместе ловили пернатых и весело разделяли последнюю каплю росы, посылаемой небом; вскоре я увидел необходимость увеличить моё жилище, далее раскидывать сети: уже подруга моя чувствовала себя беременною, она уже боялась оставлять своё жилище, и я один должен был доставлять ей пищу; с какою радостию ходил я на охоту; природная ловкость и хитрость, казалось, во мне увеличились; я презирал опасности, смело нападал на врагов наших и во время зимы когда небо темно и когда тягостный сон налагал цепи на всех обитателей моей отчизны, я в тёплом гнезде благословлял Природу. Но, увы! Недолго продолжалось блаженство. Скоро наступили тяжкие времена! Молва о могуществе и лютости отца моего ежедневно увеличивалась; уже почти все соседи мои или сделались его жертвою, или оставили родину; каждый день владения отца моего распространялись; от природы быстрый и сильный, он влезал на высокие скалы, внимательным глазом осматривал всё его окружающее и как молния ниспадал на свою добычу. Уже отец мой приближался к моему жилищу; уже часто сети отца моего касались моих сетей и стопы его потрясали моё убежище. Я в ужасе не оставлял ни на минуту моей подруги; к счастию, отец ещё не приметил её; но, к величайшему моему прискорбию, часто он выхватывал добычу, попавшуюся в мои сети, и вместо прежней обильной пищи я принуждён был разделять лишь голод с моею подругою. Ещё я скрывал от неё весь ужас нашей участи; терпеливо сносил, когда она упрекала меня в бездействии, когда умоляла меня утолить её голод; но наконец силы её стали истощаться; бледность начала разливаться по ней, все мышцы её пришли в оцепенение в грусти я вышел из моего жилища вижу: сеть шевелится, ещё в мыслях уже ловлю добычу, несу к моей возлюбленной, утоляю и её и свой голод таюсь, быстро бросаюсь к своей цели ¿Что же? Отец пожирает добычу, мне принадлежащую! Отчаяние овладело мною; в порыве мщения я решился сразиться с врагом моим, несмотря на превосходство его силы, но в ту минуту мысль о подруге необходимой жертве врага после моей погибели, эта мысль поразила меня; я удержал себя и, скрепя сердце, смотрел, как отец мой утолил свой голод, изорвал сети, мною раскинутые, и, гордый, спокойный, возвратился в свои владения. Между тем новые намерения родились в голове моей. Близ нашей родины находилась ужасная пропасть; границы её терялись в отдалении, и глубины её никто ещё не решался измерить; видно, однако же, было, что огромные камни покрывали дно её, и мутный источник шумел между ними; некоторые смельчаки решались спускаться в сию пропасть, но все они пропали без вести, и носилась молва, что их всех унёс поток в своём стремлении. Несмотря на то, один из моих соседей по природе любивший путешествовать рассказал мне, что за этою пропастью есть не только страны, подобные нашей, но что близко их есть ещё другие совсем от наших отличные где царствует вечное лето и где дичи так много, что сетей почти не для чего раскидывать. До сих пор я считал рассказы моего соседа баснею и совсем было забыл о них; но в сию минуту они пришли мне в голову. ¿Что же? подумал я, везде гибель неминуемая: или будем жертвою гневного врага, или умрём с голоду это верно; страшно и неизвестное но в нём есть всегда какой-то призрак надежды, испытаем! Сказано сделано: я прицепил лёгкую вервь к вершине скалы и принялся спускаться; скоро достиг я другой скалы, которая служила подножием первой, и к ней также прицепил верёвку, потом к третьей; наконец уже не было скал подо мною, я качался между небом и землёю и, несмотря на подымавшийся ветер, любопытным взором осматривал всё меня окружающее; уже близко был я к земле, видел, как водяное море протекало между морем камней, и приметил, что в одном месте удобно было переправиться через него на другую сторону, где, как мне казалось, зеленелись такие же роскошные стремнины, как и в моей родине. Надежда моя возросла, и радость взволновала сердце, как вдруг верёвка моя сильно закачалась, это удивило меня, быстро поднялся я наверх и ¿что же увидел? Отец мой гнался за моей подругой; в моё отсутствие он заметил её, воспылал к ней преступною страстию! Несчастная собрала последние силы и, увидев верёвку, опущенную в пропасть, решилась по ней спуститься; я поспешил ей помочь, уже мы были на половине пути, как вдруг дунул порывистый ветер, вервь оборвалась, и я очутился в бурном потоке; к счастию, берег был близко, и я, несмотря на ослабевшие мои силы, выбрался на сушу; минута собственной опасности заставила меня забыть о моей подруге эта минута прошла, грусть и недоумение сжали моё сердце. ¿Где найти мою подругу, где найти моё пепелище? Между тем вдруг солнце затмилось, гляжу: две не знаю, как назвать, две движущиеся горы надо мною; небольшие рытвины, расположенные полукружием, покрывали их и во внутренности с шумом переливалась какая-то красноватая жидкость; они приближаются, я слышу мерные удары какого-то молота, на меня пашет жар, отличный от солнечного; я сжат между двумя горами; не знаю, что было со мною в эту минуту, ибо я потерял чувства; когда же опомнился, то увидел себя в каком-то странном жилище, которого великолепие тщетно я бы хотел изобразить вам. Вокруг меня были блестящие, прозрачные стены; в первую минуту мне показалось, что то были слившиеся капли росы: но они составлены были частию из кристальных колонн, самых разнообразных, частию из шаров, наполненных воздухом, но столь плотно и искусно сжатых, что между ними едва заметны были отверстия; вскоре солнце осветило моё жилище; тьмочисленные краски заиграли на кристаллах; переливались радужные цветы и, отражаясь на поверхности моего тела, беспрестанно производили во мне новые, разнообразные, сладкие ощущения! Как описать его величественное зрелище! Ещё прежде я любил смотреть, когда солнце порождало цветы на каплях росы, но никогда я не мог вообразить, чтобы лучей его достало украсить столь обширное жилище, какова была моя темница. Темница сказал я. Так! Несмотря на всё великолепие, меня окружавшее, я всё думал о прежнем моём жилище, о моей подруге, о моей независимости. Хватаясь за оконечности кристаллов, привязывая к ним верви, я хотя с трудом, но добрался до половины стены; вдруг что-то зашумело над моею головою новое чудо! стадо пернатых влетело в моё жилище. С новым усилием я продолжал подниматься, желая найти то отверстие, в которое влетели пернатые. "Вокруг меня сплошные стены, думал я, это отверстие должно находиться вверху!" ¿Но что увидел я, достигши до потолка? Он был не что иное, как сбор произведений почти из всех царств Природы, соединённых между собою почти так же, как мы соединяем верви сетей. Я не мог довольно надивиться искусству того существа, которое составило эту ткань; в ней видны были остатки растений, остатки насекомых, минералы, всё это держалось чудною связью; каких усилий, каких трудов было надобно, чтобы не только укрепить это всё между собою, но даже собрать с разных концов вселенной. Всего удивительнее показалось мне то, что эта ткань плотно прилегала к кристаллу, но, однако, не была к нему привязана. Лишь здесь удалось мне объяснить себе, для какого употребления могла быть эта чудная ткань; но и здесь ещё я спрашиваю самого себя. Эта драгоценная ткань, несмотря на всё своё великолепие, может ли быть столь же полезна, как наши сети? И не один я; я знаю: многие люди ещё не решили этого вопроса. Не нашед отверстия, я опустился вниз и, видя невозможность вырваться из моей темницы, решился, в ожидании удобного к тому случая, воспользоваться дарами судьбы или мощного волшебника, пославшего мне пернатых. К счастию, мне это не стоило большого труда; все они были весьма слабы и не попадали, а падали в сети, которые я расставлял им. Так прошло долгое время, солнце уже начинало скрываться, я приготовлял себе тёплый угол на время зимы. ¿Но как изобразить моё удивление? Едва сокрылось солнце, как явилось другое. Признаюсь, трепет обнял меня, когда я подумал, до какой степени может простираться власть чародеев! Вызвать своё солнце как бы в насмешку над светилом Природы! Превратить её порядок! До сих пор я не могу вспомнить об этом без ужаса! Правда, это волшебное солнце только светом напоминало о настоящем; не было у него теплоты; но, несмотря на то, оно так же, как настоящее, раскрашивало стены кристаллов, меня окружавшие. В то время, как я рассматривал это чудное явление, послышался далёкий гром. Ну, думал я, он разразит чародея за его преступления, разрушит мою темницу, и я восторжествую Чрез мгновение я заметил, что этот гром был действие самого чародейства; он не походил на обыкновенный гром Природы, ибо продолжался беспрерывно; между тем жилище моё трепетало; не только каждый кристалл отзывался внешним звукам, но даже вервь, на которой я находился, звучала; доселе я не могу себе объяснить этого странного действия: вероятно, чародей, во власти которого я находился, совершал в это время какое-либо столь страшное таинство, что все предметы, им сотворённые, вторили его заклинаниям; ещё более уверяет меня в этом то, что трепет окружавших меня предметов и на меня распространился; мало-помалу все мои мышцы стали приходить в движение; чувство, подобное чувству любви, меня взволновало; невидимая сила приковала к тому месту, где были слышнее звуки, и на меня нашло сладкое самозабвение; не знаю, долго ли продолжалось это состояние; когда я опомнился, тогда уже чародейская сила иссякла; звуки умолкли, ложное солнце погасло, и мрак облекал всю Природу. Однажды, когда светило дня сияло во всём блеске и жар его усиливался, проходя сквозь шары, находившиеся в стенах моей темницы, снова я услышал шум, потолок приподнялся и ¿как выразить моё восхищение? я увидел мою подругу, моё гнездо; оставляю сердцам чувствительным дополнить, что я чувствовал в эту минуту; темница мне показалась чистой, свободной равниной, и я, может быть, только в сию минуту оценил вполне её великолепие; но недолго продолжался мой восторг снова потолок зашевелился и, о ужас! мой отец спустился в мою темницу. С сего времени начались мои бедствия; в великолепном замке негде было укрыться от отца моего; пока ещё были пернатые, я был спокоен; но известна жадность отца моего; скоро он истребил всех пернатых; новых не являлось на их место; голод представился нам со всеми терзаниями. К величайшей горести, я в то же время сделался отцом многочисленного семейства, потребности увеличились; ¿рассказывать ли все ужасы нашего положения? Уже многие из детей моих сделались жертвою отца моего; в страхе, полумёртвые бродили мы с моею подругою по великолепным кристаллам; наконец природа превозмогла! Однажды, уже мрак начинал распространяться, вдруг я замечаю, что нет со мною подруги, собираю последние силы, обхожу замок и увы! В отдалённом углу подруга моя пожирает собственное детище! В эту минуту все чувства вспылали во мне: и гнев, и голод, и жалость всё соединилось, и я умертвил и пожрал мою подругу. После одного преступления другие уже кажутся лёгкими вместе с отцом моим мы истребили всё, что было живого в темнице; наконец мы встретились с ним на трепещущем теле моего последнего сына; мы взглянули друг на друга, измеряли свои силы, готовы были броситься на смертную битву как вдруг раздался страшный треск, темница моя разлетелась вдребезги, и с тех пор я не видал более отца моего ¿Что скажете? ¿Моя повесть не ужаснее ли Но вы смеётесь, вы не сострадаете моим бедствиям! Слушайте же, гордые люди! Отвечайте мне. ¿Вы сами уверены ли, убеждены ли вы, как в математической истине, что ваша земля земля, а что вы люди? ¿Что, если ваш шар, который вам кажется столь обширным, на котором вы гордитесь и своими высокими мыслями, и смелыми изобретениями, что, если вся эта спесивая громада не иное что, как гнездо неприметных насекомых на какой-нибудь другой земле? ¿Что, если исполинам, на ней живущим, вздумается делать над вами, как надо мною, физические наблюдения, для опыта морить вас голодом, а потом прехладнокровно выбросить и вас, и земной шар за окошко? Изрытыми горами вам покажутся их пальцы, морем их канавка, годом их день, свечка волшебным солнцем, великолепным замком банка, покрытая бумагой, смиренно стоящая на окне и в которой вы по тонкости своего взора заметите то, чего исполины не замечают. А! Господа! Что вы на это скажете?.." Господин Ликос замолчал, не знаю, что подумали другие, но меня до смерти испугали его вопросы; испугали больше, нежели пугают г.г. Критики, которым я смело отдаю на съеденье моего мохноногого Героя, пусть они себе кушают его на здоровье!
Разнообразие увлечений князя Владимира Фёдоровича Одоевского (1804 - 1869) не могло не сказаться на его литературном поприще. Занятия философией, естественными науками, музыкой, историей, лингвистикой позволили писателю создать необычный, пёстрый, тематически разносторонний цикл произведений, объединённый под жанром сказки. В связи с разнонаправленностью взглядов писателя, не удивителен тот факт, что его сказки отличаются от традиционных дидактических и нравоучительных. Наряду с этими определениями произведения В.Ф. Одоевского можно назвать научно-фантастическими и социально-философскими. Сказки ориентированы не только на детей, но и на взрослых читателей. В данной главе мы рассмотрим первый подобного рода сборник «Пёстрые сказки с красным словцом…», осветим историю его создания, отзывы литературных критиков и современников писателя, а также состояние вопроса в современном литературоведении.
По собственному признанию В.Ф. Одоевского создание «арлекинских» сказок, написанных с доброй грустью и иронией, адресованной современному обществу, вызывающих сочувствие к смешным невзгодам человека, совпало с «самыми горькими минутами» его жизни, связанными с увлечением Н.Н. Ланской. Писатель отмечает, что им руководило «торжество воли», что, возможно, объясняет структурность и формальность цикла, взаимосвязь его компонентов, четкое следование одного за другим без какие-либо авторских отступлений. Приверженность воле относится и к, замеченному многими, отсутствию вдохновения и безжизненности сказок.
«Пёстрые сказки…» Ї один из первых воплощенных замыслов художника, в котором наблюдается возникновение тем и мотивов, характерных для позднего творчества писателя. Сборник демонстрирует нам формирование художественных принципов В.Ф. Одоевского, его философских и эстетических исканий. Он содержит «образцы философского гротеска, социально-нравоучительного рассказа, фольклорной, «бытовой» и «психологической» фантастики» .
Окончательному названию цикла предшествовало иное - «Махровые сказки». Так именовался сборник на протяжении всего этапа работы над ним. За несколько дней до выхода сказок из печати, 12 февраля 1833 г., А.И. Кошелев передал В.Ф. Одоевскому в письме мнение И.В. Киреевского. Он жалел о замене «оригинального названия «Махровые сказки» заглавием «Пестрые сказки», которое напоминает Бальзаковы «Contes bruns» («Озорные рассказы») . Возможно, В.Ф. Одоевский изначально предполагал в содержании цикла отдать предпочтение изображению отрицательных качеств людей, их истинной сути, под прикрытием благоприятного внешнего вида. В эпитете «махровый» также видна дань традиционной, закоренелой сказке, ориентированной на фольклор и нравоучение. Переосмыслив поставленные перед собой задачи, писатель решил оставить только указание на неоднородность сказок, на их пёстроту, отразившуюся в тематическом разнообразии. Вывод о преобладании отрицательного или положительного начала в героях сказок, он позволяет сделать самому читателю, не давая прямых наставлений.
Замысел цикла рождался в новой литературной атмосфере. В Москве писатель являлся председателем «Общества любомудрия» (1823 - 1825 гг.), которое было создано для обсуждения философских вопросов и изучения трудов западных философов, характеризующееся приверженностью немецкому идеализму. «До сих пор философа не могут себе представить иначе, как в образе французского говоруна XVIII века; посему-то мы для отличия и называем истинных философов любомудрами», - писал В.Ф. Одоевский . Отсюда философская направленность ранних сказок, обличение социальных пороков. В это же время происходит сотрудничество с В.К. Кюхельбекером - издание альманаха «Мнемозина». Переехав из Москвы в 1826 г. в Петербург, автору «Пёстрых сказок» входит в иную литературную среду. В.Ф. Одоевский начинает увлекаться мистической философией Сен-Мартена, средневековой магией и алхимией, но наряду с этим прочно закрепляется среди писателей «пушкинского круга», а характерный дух «интеллектуального артистизма» начинает влиять на него и отражается на сказочном творчестве.
Прежде всего, он усваивает традиции А.С. Пушкина. В 1831 г. в свет выходят «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», изданные под псевдонимом «А.П.», сыгравшие в формировании цикла одну из главных ролей. На родство произведений указывают уже с самого начала эпиграфы как А.С. Пушкина, так и В.Ф. Одоевского, взятые из «Недоросля» Д.И. Фонвизина. «То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник» А.С. Пушкина и «Какова история. В иной залетишь за тридевять земель за тридесятое царство» В.Ф. Одоевского указывают нам на содержание циклов - на «истории». «Истории» подразумевают небольшие рассказы от лица повествователя. В XIX в. их также было принято называть анекдотами, т.е. занимательными историями о каком-либо случае, какой-либо личности. Повествование о необычных происшествиях с обычными людьми мы находим в «Пёстрых сказках». Открытие автора «Повестей…» героя-рассказчика Ивана Петровича Белкина послужило появлению Иринея Модестовича Гомозейки, речь о котором пойдёт позже.
Оказал влияние на писателя и сказочно-фантастический мир украинского фольклора, воссозданного Н.В. Гоголем в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», рассказы которых были собраны и изданы «старым пасичником Рудым Панькой». В.Ф. Одоевский счел их «и по вымыслу, и по рассказу, и по слогу» выше всего, изданного доныне «под названием русских романов» .
М.А. Турьян указывает на наличие у Гомозейки черт Чацкого. Она определяет героя как ««сумасшедшего», человека, выламывающегося из узаконенных людским мнением и светом жизненных стереотипов и привычных представлений». Аналогичный тип личности, по словам исследователя, можно найти в разработках новелл и подготовительных материалов, назначавшихся в «Дом сумасшедших» .
Мать В.Ф. Одоевского усмотрела в рассказчике «Пёстрых сказок» собственного сына. Это свидетельствует об автобиографичности цикла: «...Но всего мне лучше понравился этот сидящий в углу, и говорящий, оставьте меня в покое, это очень на тебя похоже... впрочем, нет гостиной, в которой бы тебе не душно было...» . Ириней Модестович выступал также противником «методизма», о предмете которого писал М. П. Погодину сам автор: «...чтоб меня, русского человека, т. е. который происходит от людей, выдумавших слова приволье и раздолье, не существующие ни на каком другом языке -- вытянуть по басурманскому методизму?.. Так не удивляйтесь же, что я по-прежнему не ложусь в 11, не встаю в 6, не обедаю в З...» .
Цикл «Пёстрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласым» включает в себя главу «От издателя», которая представляет нам историю появления сказок; «Предисловие сочинителя», из которого мы узнаём о герое-повествователе. Сказки цикла можно разделить по тематической ориентированности. Социально-философские сказки с элементами научной фантастики - «Реторта», сказка-повесть «Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке, или Новый Жоко», которую также можно назвать подражательной. Сатирические сказки на бытовом материале - «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить начальников с праздником», «Сказка о мёртвом теле, неизвестно кому принадлежащем». Литературная сказка на фольклорной основе - «Игоша». Фантасмагория с элементами нравоучения - «Просто сказка». Социально-обличительные - «Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» и «Та же сказка, только на изворот» с «Деревянный гостем, или сказкой об очнувшейся кукле и господине Кивакеле», философский «Епилог», примыкающий к ним.
«Пестрые сказки» вышли в свет в начале 1833 г.: дата цензурного разрешения - 19 февраля (подпись цензора В. Н. Семенова), билет на выпуск - 8 апреля (в «Реестре печатных книг» подпись П. И. Гаевского). В начале апреля «Молва» в разделе «Литературные слухи» анонсировала выход «Пестрых сказок»: «В Петербурге известный литератор, даривший нас своими фантазиями в гофмановском роде, издает полное собрание их под заглавием «Пестрые сказки»» . 12 февраля 1833 г. А. И. Кошелев писал из Москвы: «Твои поручения я исполнил, любезный друг Одоевский. Для «Молвы» мы даже составили с Киреевским статейку. Обещали объявление о твоих сказках поместить в скором времени» . Однако статья в «Молве» не появилась. Восьмого апреля в «Северной пчеле» (1833г., №37) было напечатано объявление о том, что книга Одоевского «на сих днях поступит в продажу».
В Британской библиотеке в Лондоне находится экземпляр «Пестрых сказок» с карандашными пометами В.Ф.Одоевского, представляющими собой авторскую правку печатного текста. «Пестрые сказки» из Британской библиотеки входят в число подарочных экземпляров, о чем свидетельствует собственноручная запись В.Ф.Одоевского: «Сии экземпляры никогда не были пущены в продажу». Три экслибриса точно восстанавливают историю книги. Первый из них принадлежит графу П. К. Сухтелену - известному библиофилу, в последние годы жизни - российскому послу в Швеции. Граф скончался в 1836 г., после чего книга вернулась к автору. В.Ф. Одоевский поставил на ней свой экслибрис, и «Пёстрые сказки» заняли место в его книжном собрании.
Примерно через семь лет В.Ф. Одоевский приступил к редактированию сказок, внеся ряд поправок в этот экземпляр. Через двадцать лет подарил его своему другу и известному библиофилу С. А. Соболевскому с надписью: «Дарится в библиотеку другого столь же знаменитого библиофила Сергея Александровича Соболевского. 15 июля 1864. Кн. В. Одоевский». На книге появился третий экслибрис - её нового владельца.
После смерти С.А. Соболевского его книжную коллекцию унаследовала С. Н. Львова, продавшая ее в Германию. На лейпцигском аукционе книготорговой фирмы «Лист и Франк» «Пестрые сказки» в числе значительной части собрания С.А.Соболевского были приобретены Британским музеем для своей библиотеки 9 октября 1873 г. Собрание не было сохранено в целостном виде, поэтому уникальный экземпляр первого сборника не был до сих пор выявлен.
Исправления, внесенные В.Ф. Одоевским в «сухтеленовский» экземпляр, явились первой правкой текста, где он внес наиболее существенные смысловые коррективы и выправил замеченные опечатки. Интересным и значительным представляется следующее исправление: в «Реторте» писателем восстановлена фраза, не пропущенная цензурой («…тому свечку, другому свечку…»). В «сухтеленовском» экземпляре зачеркнуто название заключительного текста: «Эпилог».
В фонде В.Ф.Одоевского в Российской национальной библиотеке хранится другой экземпляр «Пестрых сказок» с экслибрисом С.А. Соболевского, но без дарственной надписи и помет.
В библиотеке Кембриджского университета хранятся «Пестрые сказки» 1833 г. с анонимными записями, касающимися участия Н. В. Гоголя в написании сборника В.Ф. Одоевского.
Окончательный состав «Пестрых сказок» по сравнению с первоначальным замыслом оказался существенно расширенным. Особое внимание писатель уделил художественному оформлению книги. Оно принадлежало Е. Н. Риссу, П. Русселю и отчасти А. Ф. Грекову.
Поскольку «Пестрые сказки» носили во многом экспериментальный характер, В.Ф. Одоевский в качестве своеобразного лингвистического эксперимента счел возможным прибегнуть к «испанской» пунктуации и некоторым другим пунктуационным особенностям, специально оговорив их в главе «От издателя». Орфографию «Пёстрых сказок» отличает также намеренная архаизация; например, писатель сознательно вводит написание буквы е вместо э. Позже, включив ряд сказок в свои «Сочинения» 1844 г., В.Ф. Одоевский отказался от «испанской» пунктуации и от архаизированной орфографии.
При жизни В.Ф. Одоевского «Пестрые сказки» как целостный цикл не переиздавались. Шесть сказок из девяти писатель включил в третий том своих «Сочинений» 1844 г.: пять из них составили раздел «Отрывки из «Пестрых сказок»», шестая -- «Игоша» -- вошла в раздел «Опыты рассказа о древних и новых преданиях». В XX веке цикл был переиздан в 1991г. издательством «Книга», в 1996 г. в серии «Литературные памятники» издательством «Наука» был выпущен труд, подготовленный М.А. Турьян. Издание включает в себя полный цикл «Пёстрых сказок», дополнения, касающиеся истории образа И.М. Гомозейки, отзывы современников, отрывки из редакций сказок и авторские правки, фотовклейки обложки первого издания, а также статью ученого, посвященную исследованию цикла В.Ф. Одоевского. С 1996 г. «Пёстрые сказки» не переиздаются первоначальным циклом.
Отзывы современников В.Ф. Одоевского на «Пёстрые сказки» были противоречивы. Отрицательно отозвался о цикле Н.А. Полевой. Он отметил безжизненность сказок; указывая на мастерство Гофмана, критик отметил, что «необходимо верить чудесному, разумеется, не с чувством простолюдина, но с чувством поэта, и верить искренно, дабе заставить поддаваться обаянию и тех людей, которым хотите вы передать свои ощущения». По его словам, В.Ф. Одоевский не стал добродушным рассказчиком, а «только надел маску, сделанную столь неискусно, что из-под неё видна его собственная физиогномия». Он сравнил форму и внутренний смыл с аллегорией и нравоучением соответственно, тем самым уличил писателя в обращении к «несообразному с нашим веком роду распространенной басни». Н.А. Полевой увидел в произведениях лишь холодность, бесцветность и «ничего не сказывающую аллегорию». Критик обвиняет В.Ф. Одоевского в подмене чистого, доброго, искреннего и светлого «пылью остроумия», начитанностью и поддельностью, а в заключение статьи делает вывод, что «для ума есть много других поприщ» .
Неоднозначными оказались взгляды В.Г. Белинского. В статье «Сочинения князя В. Ф. Одоевского» он отмечал в «Пёстрых сказках» «несколько прекрасных юмористических очерков», таких как «Сказка о мёртвом теле неизвестно кому принадлежащем» и «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить начальников с праздником». Совершенно не понял критик фантастической «пьесы» «Игоша». Он увидел в ней подражание Гофману и предостерег писателя: фантазм немецкого романтика составлял его натуру, он «в самых нелепых дурачествах своей фантазии» был верен идее, поэтому подражать ему опасно - «можно занять и даже преувеличить его недостатки, не заимствовав его достоинств». Талантливое изложение отмечает В.Г. Белинский в «Сказке о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» и «Той же сказке, только на изворот» .
Уже на исходе жизни, готовя свои «Сочинения» ко второму изданию, в «Примечании к «Русским ночам»» В.Ф. Одоевский подвел итог многочисленным уподоблениям или противопоставлениям его Э.Т.А. Гофману. Он окончательно сформулировал свое понимание художественного метода немецкого писателя: «Гофман... изобрел особого рода чудесное… нашел единственную нить, посредством которой этот элемент может быть в наше время проведен в словесное искусство» .
В.Ф. Одоевский отметил две стороны чудесного: чисто фантастическую и действительную. Он говорил, что читатель не обязан верить всему необычному в произведении: «в обстановке рассказа выставляется всё то, чем это самое происшествие может быть объяснено весьма просто». Таким образом, отмечал писатель, Э.Т.А. Гофман смог примирить наклонность к чудесному и жажду анализа, что «было делом истинного таланта».
Совершенно противоположное мнение высказал Е.Ф. Розен. Сказки В.Ф. Одоевского он называет родом чудесного, при котором «не только идея целого, но и значение каждого частного действия и явления должны выйти наружу, ибо ясный, во всем разгаданный смысл придает занимательность и самой уродливости, есть -- так сказать -- необходимый свет в этом волшебном фонаре». Барон отмечал оригинальность воззрений автора, «пронзительный философский ум», «неистощимое богатство фантазии». Высокая оценка сборника видна в последнем абзаце статьи, где рецензент говорит о роскошном издании сказок, прибавляя: ««Пестрые сказки» и по роскоши издания суть новость на нашем Парнасе» .
Положительно отозвался о сборнике Э.В. Бинеманн. В письме В.Ф. Одоевскому он писал: «это средоточие восхитительной элегантности и изящества, эту частицу «Тысячи и одной ночи»; но по крайней мере очевидно, что сказки Шехерезады не могли меня так развеселить, как эти «Пестрые сказки»» .
М.П. Погодин говорил о любви автора к человечеству, «чувством и убеждением проникнута вся его строка». Язык сказок - остроумен, правилен и чист. Однако он отмечал и то, что наклонность к необыкновенному иногда выходит из границ и вызывает недоумение . Интересен отзыв читателя А.И. Сабурова: «Мысли г-на Адуевского, имея отпечаток колкой аллегории, совершенно справедливо и искусно касаются предметов, часто встречающихся в общежитии и обществе… Вообще в книге сей слог чист и мысли разнообразны и остроумны» .
Неопределенным остается взгляд А.С. Пушкина на прочтенные «Пёстрые сказки с красным словцом». По свидетельствам В.А. Соллогуба, в одну из встреч на Невском проспекте А.С. Пушкина и В.Ф. Одоевского между ними произошел разговор, относительно вышедшего сборника: «Пушкин отделался общими местами: «читал... ничего... хорошо...» и т. п. Видя, что от него ничего не добьешься, Одоевский прибавил только, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно…Тут Пушкин снова рассмеялся своим звонким … смехом… и сказал: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно» . Эти воспоминания появились в печати уже после смерти В.Ф.Одоевского. Однако еще при жизни писателя, в 1860 г., версию разговора о «Пестрых сказках» обнародовал П.В. Долгоруков на страницах издававшегося им в Париже журнала «Будущность». В пасквильной статье, стремясь дискредитировать дружеский характер отношений А.С.Пушкина с князем, он пересказал эпизод, описанный позднее В.А.Соллогубом, как сплетню. В.Ф. Одоевский не принял данного высказывания и переписал часть статьи в свой дневник, снабдив авторскими комментариями. А позднее был написан «Ответ В.Ф. Одоевского П.В. Долгорукову», где князь говорит, что «анекдот, выдуманный бесчестным клеветником, и по времени, и по характеру наших отношений с Пушкиным не мог существовать ни в каком виде и ни при каком случае» . Однако невозможно совершенно опровергать данную «клевету», поскольку известно свидетельство юриста и музыканта, посетителя салона В.Ф. Одоевского, В. Ленца. «Одоевский пишет тоже фантастические пьесы», - сказал Пушкин с неподражаемым сарказмом в тоне», - вспоминает В.Ленц . Отголоски иронического отношения А.С. Пушкина к фантастике слышны в воспоминаниях Ю. Арнольда, согласно которым, А.С. Пушкин называл В.Ф.Одоевского «гофманской каплей» .
Таким образом, мы видим, что многие не принимали научно-фантастическое начало в сказках, отмечали несовершенство «Пёстрых сказок» в художественном отношении, неправомерны высказывания относительно безыдейности аллегорий, имеющих не только фантастическую основу, но и философский подтекст. В.Ф. Одоевский позднее подтвердил формальное значение цикла, включив в «Сочинения» сказки, имеющие «чисто литературное значение». Но нельзя не отметить, что благодаря первому опыту в подобном жанре мы наблюдаем за развитием творческих идей и зарождением художественного метода писателя. М.А. Турьян отмечает, что в сказках «обозначились практически все направления дальнейших художественных поисков писателя, ставшего едва ли не единственным в нашей литературе выразителем «философского романтизма» . Это в значительной степени говорит о важности изучения «Пёстрых сказок» для понимания истоков идей и направлений художественной мысли последующих произведений В.Ф. Одоевского.
В современном литературоведении исследованию «Пёстрых сказок» В.Ф. Одоевского уделяется недостаточное внимание. Основная направленность трудов сосредоточена на втором цикле «Сказки дедушки Иринея», в который вошли известные всем с детства «Городок в табакерке»(1834 г.), «Мороз Иванович»(1841 г.), «Разбитый кувшин»(1841 г.) и др., ставшие признанными классическими произведениями детской русской литературы. Но, не выявив своеобразие первого цикла, роли героя-повествователя, невозможно проследить развитие авторской мысли и особенностей литературной сказки В.Ф. Одоевского.
Изучением «Пёстрых сказок» занималась М.А. Турьян, подготовившая их отдельное издание в «Литературных памятниках». Большой вклад в развитие литературоведения о В.Ф. Одоевском ещё в начале XX века внёс П.Н. Саккулин с его двухтомником о жизни и творчестве писателя. На его труд опираются многие ученые в наши дни. Гофмановским традициям в «Пёстрых сказках» посвящены статьи А.В. Ботниковой, Н. Лебедевой, А.Т. Грязновой. Связь Н.В. Гоголя и В.Ф. Одоевского рассматривают В.И. Сахаров, М.В. Лобыцина, Л.А. Эмирова, Н. Генина; А.С. Янушкевич посвятила статью становлению философского нарратива в русской прозе. Можно найти несколько работ, посвященных связи В.Ф. Одоевского и А.С. Пушкина, а также роли первого в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина. Жанровую поэтику цикла рассматривала О.И. Тиманова в статье «Принципы сказочной циклизации в творчестве В.Ф. Одоевского». В связи с тематическим содержанием «Пёстрых сказок» интерес могут представить статьи, посвященные педагогической деятельности писателя, его социальным, философским и научным взглядам (И.Ф. Худушина, А.В. Коваленко, Н.М. Михайловская, С.А. Соколовская, Т.П. Шумкова и др.).
Какова история. В иной залетишь за тридевять земель в тридесятое царство.
Фонвизин в «Недоросле»
Почтеннейший читатель
Прежде всего я долгом считаю признаться вам, милостивый государь, в моей несчастной слабости… Что делать? у всякого свой грех, и надобно быть снисходительным к ближнему; это, как вы знаете, истина неоспоримая; одна изо всех истин, которые когда-либо добивались чести угодить роду человеческому; одна, дослужившаяся до аксиомы; одна, по какому-то чуду уцелевшая от набега южных варваров 18 века, как одинокий крест на пространном кладбище. Итак, узнайте мой недостаток, мое злополучие, вечное пятно моей фамилии, как говорила покойная бабушка, – я, почтенный читатель, я из ученых, то есть, к несчастию, не из тех ученых, о которых говорил Паскаль, что они ничего не читают, пишут мало и ползают много, – нет! я просто пустой ученый, то есть знаю все возможные языки: живые, мертвые и полумертвые; знаю все науки, которые преподаются и не преподаются на всех европейских кафедрах; могу спорить о всех предметах, мне известных и неизвестных, а пуще всего люблю себе ломать голову над началом вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами.
После сего можете себе представить, какую я жалкую ролю играю в сем свете. Правда, для поправления моей несчастной репутации я стараюсь втираться во все известные домы; не пропускаю ничьих именин, ни рожденья и показываю свою фигуру на балах и раутах; но, к несчастию, я не танцую, не играю ни по пяти, ни по пятидесяти; не мастер ни очищать нумера, ни подслушивать городские новости, ни даже говорить об этих предметах; чрез мое посредство нельзя добыть ни места, ни чина, ни выведать какую-нибудь канцелярскую тайну… Когда вы где-нибудь в уголку гостиной встретите маленького человечка, худенького, низенького, в черном фраке, очень чистенького, с приглаженными волосами, у которого на лице написано: «Бога ради оставьте меня в покое», – и который ради сей причины, заложа пальцы по квартирам, кланяется всякому с глубочайшим почтением, старается заговорить то с тем, то с другим или с благоговением рассматривает глубокомысленное выражение на лицах почтенных старцев, сидящих за картами, и с участием расспрашивает о выигрыше и проигрыше, словом, всячески старается показать, что он также человек порядочный и ничего дельного на сем свете не делает; который между тем боится протягивать свою руку знакомому, чтобы знакомый в рассеянности не отвернулся, – это я, милостивый государь, я – ваш покорнейший слуга.
Представьте себе мое страдание! Мне, издержавшему всю свою душу на чувства, обремененному многочисленным семейством мыслей, удрученному основательностию своих познаний, – мне очень хочется иногда поблистать ими в обществе; но только что разину рот – явится какой-нибудь молодец с усами, затянутый, перетянутый, и перебьет мою речь замечаниями о состоянии температуры в комнатах или какой почтенный муж привлечет общее внимание рассказом о тех непостижимых обстоятельствах, которые сопровождали проигранный им большой шлем; между тем вечер проходит, и я ухожу домой с запекшимися устами.
В сем затруднительном положении я заблагорассудил обратиться к вам, почтенный читатель, ибо, говоря без лести, я знаю, что вы человек милый и образованный и притом не имеете никакого средства заставить меня замолчать; читайте, не читайте, закройте или раскройте книгу, а все-таки печатные буквы говорить не перестанут. Итак, волею или неволею слушайте: а если вам рассказ мой понравится, то мне мыслей не занимать стать, я с вами буду говорить до скончания века.
Реторта – cornue – retorte – сосуд перегонный; род бутыли с круглым дном в виде груши с длинною шейкою…
Слов. хим. (ч. 3, с. 260)
…Положи амальгаму в круглый стеклянный сосуд; закупорь его и поставь в золу, потом на легкий жар, прибавляя жару, пока сосуд совсем не раскалится, то ты увидишь все цветы, какие только на свете находятся…
Исаак Голланд в книге о «Руке философов» (с. 54)
В старину были странные науки, которыми занимались странные люди. Этих людей прежде боялись и уважали; потом жгли и уважали; потом перестали бояться, но все-таки уважали; нам одним пришло в голову и не бояться, и не уважать их. И подлинно, – мы на это имеем полное право! Эти люди занимались – чем вы думаете? они отыскивали для тела такое лекарство, которое бы исцеляло все болезни; для общества такое состояние, в котором бы каждый из членов благоденствовал; для природы – такой язык, которого бы слушался и камень, и птица, и все элементы; они мечтали о вечном мире, о внутреннем ненарушимом спокойствии царств, о высоком смирении духа! Широкое было поле для воображения; оно обхватывало и землю и небо, и жизнь и смерть, и таинство творения и таинство разрушения; оно залетало за тридевять земель в тридесятое царство, и из этого путешествия приносило такие вещи, которые ни больше, ни меньше, как переменяли платье на всем роде человеческом; такие вещи, которые – не знаю, отчего – ныне как будто не встречаются, или все наши открытия разнеслись колесами паровой машины.
Не будем говорить о величественной древности: увы! она посоловела от старости; вы поверите на слово, что она мне известна лучше, нежели адрес-календарь какому-нибудь директору департамента, и что я бы мог легко описанием оной наполнить целую книгу; нет, мы вспомним недавнее.
Знаете ли, милостивый государь, что было время, когда все произведения природы годились только тогда, когда природа их производила; цветы весною, плоды осенью; а зимою – ни цветочка… Не правда ли, что это было очень скучно? Нашелся монах, по имени Алберт; он предвидел, как для нас необходимо будет зимою устилать цветами стены передних и лестниц, и нашел средство помочь этому горю – и нашел его так, между делом, потому что он в это время занимался очень важным предметом: он искал средства сотворять цветы, плоды и прочие произведения природы, не исключая даже и человека.
Было время, когда люди на поединке бесились, выходили из себя, в этом преступном состоянии духа отправлялись на тот свет и без покаяния, дрожа, кусая губы, с шапкою набекрень являлись пред лицо Миноса; монах Бакон положил селитры с углем в тигель, поставил в печь вместе с другими приготовлениями для философского камня и нашел хладнокровный порох, посредством которого вы можете – не сердясь, перекрестившись, помолившись и в самом спокойном и веселом расположении духа – положить перед собою навзничь своего противника или сами разом протянуться, что не менее производит удовольствия.
Было время, когда не существовало – как бы назвать его? (мы дали этому снадобью такое имя, от которого может пропахнуть моя книга и привлечь внимание какого-нибудь рыцаря Веселого образа, чего мне совсем не хочется) – когда не существовало то – то, без чего бы вам, любезный читатель, нечего было налить на вашу курильницу; старинному щеголю на свой платок и на самого себя; без чего нельзя бы сохранять уродов в Кунсткамере; нечем было бы русскому человеку развеселить свое сердце; словом, то, что новые латинцы и французы назвали водою жизни. Вообразите себе, какую переборку должно было произвести в это время открытие Арнольда де Виллановы, когда он пустил по миру алкоголь, собирая в тыкву разные припасы для сотворения человека по своему образу и подобию.
Скажите, кого бы уморила нынешняя медицина, если бы господин Бомбастус Парацельзий не вздумал открыть приготовления минеральных лекарств? Что бы стали читать наши почтенные родители, если бы Брюс не написал своего календаря? Если бы Василий Валентин…
Но, впрочем, это долгая история; всех не переберешь, а только вам наскучишь. Дело в том, что все открытия тех времен производили такое же обширное влияние на человечество, какое бы ныне могло произвести соединение паровой машины с воздушным шаром, – открытие, мимоходом будь сказано, которое поднялось было, да и засело и, словно виноград, не дается нашему веку.
Неужели в самом деле все эти открытия были случайные? Разве автомат Алберта Великого не требовал глубоких механических соображений? Разве antimonium Василия Валентина и открытия Парацельзия не предполагают глубоких химических сведений? Разве Ars magna Раймонда Луллия могло выйти из головы, не привыкшей к трудным философским исчислениям; разве, разве… Да если бы эти открытия и были случайные, то зачем эти случаи не случаются ныне, когда не сотня монахов, разбросанных по монастырям между дюжиною рукописей и костром инквизиции, а тысячи ученых, окруженных словарями, машинами, на мягких креслах, в крестах, чинах и на хорошем жалованьи, трудятся, пишут, вычисляют, вытягивают, вымеривают природу и беспрестанно сообщают друг другу свои обмерки? Какое из их многочисленных открытий может похвалиться, что оно столько же радости наделало на земном шаре, как открытия Арнольда де Виллановы с компаниею?
А кажется, мы смышленнее наших предков: мы обрезали крылья у воображения; мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься, так что теперь ему уж не нужно терять времени по-пустому и бросаться в страну заблуждений.
Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и, обхватывая большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, чего нам ввек не открыть в нашем мышином горизонте.
Правда, нам и некогда; мы занимаемся гораздо важнейшими делами: мы составляем системы для общественного благоденствия, посредством которых целое общество благоденствует, а каждый из членов страдает – словно медик, который бы облепил все тело больного шпанскими мухами и стал его уверять, что от того происходит его внутреннее здоровье; мы составляем статистические таблицы – посредством которых находим, что в одной стороне, с увеличением просвещения, уменьшаются преступления, а в другой увеличиваются, – и в недоумении ломаем голову над этим очень трудным вопросом; составляем рамку нравственной философии для особенного рода существ, которые называются образами без лиц, и стараемся подтянуть под нее все лица с маленькими, средними и большими носами; мы отыскиваем средства, как бы провести целый день, не пропустив себе ни одной мысли в голову, ни одного чувства в сердце; как бы обойтиться без любви, без веры, без думанья, не двигаясь с места; словом, без всей этой фланели, от которой неловко, шерстит, беспокоит; мы ищем способа обделать так нашу жизнь, чтобы ее историю приняли на том свете за расходную книгу церковного старосты – [тому свечку, другому свечку] – и должно признаться, что во всем этом мы довольно успели; а в медицине? мы трудились, трудились – и открыли газы, и, заметьте, в то самое время, когда химик Беккер убил алхимию, – разобрали все металлы и соли по порядку; соединяли, соединяли, разлагали, разлагали; нашли железисто-синеродный потассий, положили его в тигель, расплавили, истолкли в порошок, прилили водохлорной кислоты, пропустили сквозь сухой хлористый кальций и проч. и проч. – сколько работы! – и после всех этих трудов мы добыли наконец прелюбезную жидкость с прекрасным запахом горького миндаля, которую ученые называют водосинеродною кислотою, acide hydrocyanique, acidum borussicum, a другие acide prussique, но которая во всяком случае гасит человека разом, духом – как свечу, опущенную в мефитический воздух; мы даем эту жидкость нашим больным во всяких болезнях и нимало не жалеем, когда больные не выздоравливают…
Этими-то, некогда знаменитыми науками, а именно: астрологическими, хиромантическими, парфеномантическими, онеиромантическими, каббалистическими, магическими и проч. и проч… я задумал, милостивый государь, заниматься, и нахожусь в твердой уверенности, что когда-нибудь сделаю открытие вроде Арнольда Виллановы! – и теперь, хотя я еще недалеко ушел в сих науках, но уж сделал весьма важное наблюдение: я узнал, какую важную ролю играет на свете философская калцинация, сублимация и дистиллация.
Я расскажу вам, любезный читатель, если вы до сих пор имели терпение продраться сквозь тернистую стезю моей необъятной учености, – я расскажу вам случившееся со мной происшествие и – поверьте мне – расскажу вам сущую правду, не прибавляя от себя ни одного слова; расскажу вам то, что видел, видел, своими глазами видел…
Я был на бале; бал был прекрасный; пропасть карточных столов, еще больше людей, еще больше свечей, а еще больше конфет и мороженого. На бале было очень весело и живо; все были заняты: музыканты играли, игроки также, дамы искали, девушки не находили кавалеров, кавалеры прятались от дам: одни гонялись за партнерами, другие кочевали из комнаты в комнату; иные сходились в кружок, сообщали друг другу собранные ими замечания о температуре воздуха и расходились; словом, у всякого было свое занятие, а между тем теснота и духота такая, что все были вне себя от восхищения. Я также был занят: к чрезвычайному моему удивлению и радости, от тесноты – или так, по случаю, – мне удалось прижать к углу какого-то господина, который только что проиграл 12 робертов сряду; и я в утешение принялся рассказывать ему: о походе Наполеона в 1812 году, об убиении Димитрия царевича, о монументе Минину и Пожарскому, и говорил так красноречиво, что у моего слушателя от удовольствия сделались судороги и глаза его невольно стали поворачиваться со стороны на сторону; ободренный успехом, я готов уже был приступить к разбору Несторовой летописи, когда к нам приблизился почтенный старец: высокого роста, полный, но бледный, в синем фраке, с впалыми глазами, с величественным на лице выражением, – приблизился, схватил моего товарища за руку и тихо, таинственным голосом произнес: «Вы играете по пятидесяти?». Едва он произнес эти слова, как и старец в синем фраке, и мой товарищ исчезли, – а я было только завел речь о том, что Нестор списал свою летопись у Григория Арматолы… Я обернулся и удивленными глазами спрашивал у окружающих объяснения сего странного происшествия…
«Как вам не совестно было, – сказал мне кто-то, – держать столько времени этого несчастного? Он искал партнера отыграться, а вы ему целый час мешали…»
Я покраснел от досады, но скоро утешил мое самолюбие, рассудив, что слова таинственного человека были не иное что, как лозунг какого-нибудь тайного общества, к которому, вероятно, принадлежал и мой приятель; признаюсь, что это открытие меня нимало не порадовало, и я, размышляя, как бы мне выпутаться из беды, и задыхаясь от жара, подошел к форточке, которую благодетельный хозяин приказал отворить прямо против растанцовавшихся дам…
К чрезвычайному моему удивлению, из отворенной форточки не шел свежий воздух, а между тем на дворе было 20 градусов мороза, – кто это мог знать лучше меня, меня, который пробежал пешком из Коломны до Невского проспекта в одних башмаках? Я вознамерился разрешить этот вопрос, вытянул шею, заглянул в форточку, смотрю: что за нею светится, – огонь не огонь, зеркало не зеркало; я призвал на помощь все мои кабалистические знания, ну исчислять, расчислять, допытываться – и что же я увидел? за форточкою было выгнутое стекло, которого края, продолжаясь и вверх, и вниз, терялись из глаз; я тотчас догадался, что тут кто-то чудесит над нами; вышел в двери – то же стекло у меня перед глазами; обошел кругом всего дома, высматривал, выглядывал и открыл – что бы вы думали? – что какой-то проказник посадил весь дом, мебели, шандалы, карточные столы и всю почтенную публику, и меня с нею вместе в стеклянную реторту с выгнутым носом! Это мне показалось довольно любопытно. Желая узнать, чем кончится эта проказа, я воспользовался тою минутою, когда кавалеры с дамами задремали в мазурке, вылез в форточку и осторожно спустился – на дно реторты; тут-то я узнал, от чего в гостиной было так душно! проклятый химик подвел под нас лампу и без всякого милосердия дистиллировал почтенную публику!..
В.Ф. Одоевский (1803- 1869) - философ, писатель - сказочник, автор мистических повестей и рассказов, талантливый музыкант. Творчество Одоевского как писателя принадлежит к русской романтической прозе 30-х годов 19 века. В этом смысле характерны его повести «Последний квартет Бетховена», «Себастиан Бах», « Импровизатор», «Елладий», «Княжна Зизи», «Княжна Мими» и др. Художественная манера его отмечена сложным взаимодействием отвлеченной философской мысли с глубоким проникновением в жизненные характеры и явления. В детскую литературу Одоевский вошел как создатель великолепных «Сказок дедушки Иринея», заслуживших широкую популярность у юных читателей.
Вклад Одоевского в детскую литературу значителен. 2 сборника: « Детские сказки дедушки Иринея» (1840) и «Детские песни дедушки Иринея»(1847).- Белинский их очень хвалил. В.Ф. Одоевский принадлежал к княжескому роду Рюриковечей. Окончил Московский университет Благородный пансион. Возглавил « Общество любомудрия»- философский кружок озабоченных судьбами Отечества. Был директором Публичной библиотеки и заведовал Румянцевским музеем. Сотрудничал в журнале «Отечественные записки».
Очень серьезно занимался Вопросами воспитания детей. Он стремился создать здесь свою теорию, основанную на «педагогической идее» с гуманистической тенденцией (Труд «Наука до наук»). Призывал в результате воспитания получать нравственного человека, а то, чему детей обучают, должно было иметь связь с реальной жизнью.
Особую заботу вызывали маленькие люди, находящиеся во власти инстинктивного желания ничего не делать «ничего не мыслить». Обязательно следовало разбудить мысли и чувства; полагал, что важную роль здесь играет сказка. Не менее важным ему представлялась и необходимость формирования добрых чувств у взрослых людей.
В 1833 году увидели свет его «Пестрые сказки с красным словцом». В них рассказчик Ириней Модестович Гомозейка преподносил читателям в аллегорической форме то или иное нравоучениею Фигура Гомозейки сложна и многогранна. С одной стороны он призывает к романтическому видению мира и постоянно рассуждает о человеческих добродетелях, о постижении первопричин мира,- о высоких материях. И при этом упрекает современников в недостатке воображения.
Однако, с другой стороны, в ходе повествования явственно ощущается ирония автора по отношению к своему герою-сказочнику Гомозейке. Особенно это заметно тогда, когда тот заставляет действующих лиц, например паука, излагать вовсе не свойственные им по характеру мысли. Паук возвышенно рассуждает о любви, верности, благородстве и тут же жадно поедает свою жену и детей. Нередко в этих сказках возникает ситуация иронического преодоления романтического конфликта. Такой подход к романтической литературе очень похож на интонацию гоголевских сказок Рудого Панька.
Особняком в «Пестрых сказках» стоит «Игоша», пожалуй, самое поэтическое и фантастическое произведение в книге. Связано это с фигурой мальчика- от его имени ведется повествование. Он подружился с домовым - по поверью, это каждый некрещеный младенец. Этот замысел связан с убеждением О., что мир детских фантазий и народные поверья содержат поэтич. Мудрость и поспудные знания.
Мальчик услышал рассказ отца, как на постоялом дворе извозчики, обедая, отложили на столе кусок пирога и ложку - «для Игоши». И ребенок верит. С тех пор Игоша и маленький рассказчик не расстаются. Иг. Побуждает его к проказам. А в конце сказки исчезает, что знаменует взросление героя. Печальные интонации естественны для периода перехода от детства к отрочеству.
Сожаление О. о потере взрослым способности видеть и чувствовать, как дети пронизывает и другой цикл - «Сказки дедушки Иренея». Первое повествование - «Городок в табакерке» (1834), остальные изданы отдельной книжкой (1844).
Дедушка Ириней - образец наставника- строго, но доброго и понимающего ребенка. «Городок в т.»- первый совершенный образец художественно-познавательной сказки для детей. В ней научный материал был подан в занимательной и близкой к детской психологии форме, что вызвало восторженный отклик тогдашней критики. Мальчик получает в подарок от отца музыкальный ящик. Афигевает от его красоты: на крышке - башенки, домики, окна сияющие при восходе солнца, веселый музон играет. Дети всегда радуются при восприятии прекрасного - рождается желание творить. Эстетика - активатор воображения и творчества.
Миша, заснув, творит во сне целый мир - все из предметов ему знакомых, но в сочетаниях чисто фантастических. Роли действующих лиц зависят от впечатления, кот. Они произвели на мальчика. Валик - толстый, в халате; он лежит на диване; это начальник-надзиратель, командующий дядьками - молоточками. Те, по его команде, колотят мальчиков- колокольчиков с золотой головкой и в стальных юбочках (-вот откуда у мальчиков мода под баб косить!). Но и над валикоместь власть: это царевна - пружинка. Она как змейка- то свернется, то развернется - « и беспристрастно надзирателя под бок толкает». Проснувшийся Миша уже понимает, как работает музыкальный ящик, причем действительно воспринимает машину «как какое-то живое индивидуальное лицо».
Обучение на конкретном опыте, связь обучения с реальностью - один из основных принципов Одоевского. Даже в фантастическом мире оживших деталей ведет мальчика через сон - реальное состояние. Этот же принцип - в других сказках. Сказка «Червячок» обращает внимание ребенка на чудесное разнообразие мира природы и на непрерывность жизненного цикла; в доступной детям истории о жизни и смерти маленького червячка писатель затрагивает глубокую философскую тему. Вполне реальный игрок - французский архитектор Рубо в рассказе «Столяр»- достигает вершин мастерства; так автор стремится вызвать в читателе «благородную жажду познания, непреодолимое желание учиться».
А в рассказе « Бедный Гнедко» уже другая воспитательная задача- пробудить в сердце ребенка любовь к животным; заключая гуманную мысль в рамки рассказа о судьбе изнуренной лошади, когда-то бывшей веселым жеребенком, писатель впрямую обращается к детям: «Кто мучит лошадь, собаку, тот в состоянии мучить и человека». Несмотря на сильно проявляющиеся в «Сказках дедушки Иринея» дидактические тенденции и элементы естественнонаучного просветительства, они исполненные подлинной поэтичности.
8. Рассказы и сказки Д.Н. Мамина – Сибиряка. Основные темы. Сборник «Аленушкины сказки»
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852-1912). «Воистину русским писателем» (А. М. Горький) выступает Д.Н.Мамин-Сибиряк и в литературе для детей, адресуя им рассказы, сказки, очерки. Как и Горький, Чехов, Короленко, Мамин-Сибиряк исследует тему обездоленности ребенка из бедной семьи, ребенка-сироты. И шире - тему лишения ребенка, казалось бы, бесспорного его права иметь детство - рассказы: «Кормилец» (1885), «В ученье» (1892), «Вертел» (1897), «В глуши» (1896), «Богач и Еремка» (1904)), «Зимовье на Студеной» (1892), «Емеля-охотник» (1884) и др.
В первом из названных рассказов «Кормилец» двенадцатилетний мальчик, единственный кормилец семьи, гибнет, став жертвой тяжелых условий фабрично-заводского труда.
Трагична участь Прошки в рассказе «Вертел». Этот худенький, «похожий на галчонка» мальчик работает круглый год в шлифовальной мастерской, словно маленький каторжник. Вся его жизнь проходит в этой мастерской, тесной и темной, где в воздухе носится наждачная пыль, куда не попадает солнце. Заветная мечта Прошки - уйти туда, где «трава зеленая-зеленая, сосны шумят вершинами, из земли сочатся ключики, всякая птица поет по-своему». Он не знает ощущений природы, человеческого тепла, но воображение рисует желанные картины. Прошка подобен автоматизированному механизму. Он словно неотделим от колеса, стал его элементом. Прошка лишен даже возможности общения. Он постоянно голоден, «жил только от еды до еды, как маленький голодный зверек...» Равнодушие, инертность, рабское принятие бесправия, ужаса как объективной нормы - в этом истинная смерть еще при кажущейся (якобы) жизни... В конце концов Прошка заболевает от непосильной работы и умирает. Углубление сознания предрешенности подчеркивается и тем, что параллельно с существованием Прошки читатель наблюдает жизнь его ровесника, мальчика из богатой семьи.
Лишение детства - объективная предопределенность для крестьянских и городских детей, родившихся в бедности, - ведущий мотив и рассказа «В глуши», очень характерного для Мамина-Сибиряка.
Герои ряда рассказов - бедные крестьяне-рыбаки, охотники, обитатели зимовок, заброшенных в глухих местах, - в суровой природе Урала находят несравнимый источник душевной устойчивости. («Емеля-охотник», «Зимовье на Студеной». Герои этих и других рассказов овеяны глубокой симпатией автора. Он поэтизирует их привлекательность: добродушие, трудолюбие, отзывчивость на чужие страдания. Елеска ухаживает за тяжело больным охотником-вогулом, оказавшимся в глухом лесу без всякой помощи. Сердечная доброта Емели проявляется и в случае на охоте: он не решился стрелять в маленького олененка, зная, с каким самоотвержением любая мать защищает свое дитя.
Люди, о которых пишет Мамин-Сибиряк, отличаются каждый своим особым пониманием природы, хотя все они чувствуют ее краски, голоса, запахи. Все внутренне как бы слиты с дыханием леса, реки, неба... Рассказ о любви старика Тараса («Приемыш») к спасенному лебедю подобен лирической песне. Тарас не просто знает все места вокруг своего жилья верст на пятьдесят. Он душой постиг «всякий обычай лесной птицы и лесного зверя». Он любуется птицей, счастлив в общении с природой, ценит ее открытость, непостижимое богатство ее красок, ее способность успокоить, насладить голодающую по ласке душу.
Близок к рассказу «Приемыш» интонационно и по замыслу рассказ«Богач и Еремка». Здесь как бы в роли выхоженного лебедя - зайчишка с переломленной лапкой: его не стал брать зубами охотничий умный пес Еремка; в него не смог выстрелить старый опытный охотник Богач, хотя жил он именно тем, что продавал заячьи шкурки. Победа истинного великодушия над всеми другими прагматическими расчетами - основная мысль рассказа, его пафос - в способности человека и собаки любить слабого, нуждающегося в защите...
Писатель передает природную предрасположенность человека к защите слабых. Это состояние души, эта особенность человеческого отношения к природе и ко всему окружающему в названных произведениях передается прежде всего через чувства и конкретные действия стариков и детей, продиктованные этими чувствами. Так подчеркивается природность, естественность человеческой предрасположенности: в детстве и старости человек открытое, естественнее в чувствах и мыслях, в действиях.
Природа в произведениях Мамина-Сибиряка - не фон для раскрытия чувств, душевных состояний, порывов человека. Природа - полноправный, полнокровный герой произведений, выразитель авторской позиции и эстетической, нравственной и социальной. Пейзаж, как и портрет героев, живописен, изменчив, краски в движении - переходы одного оттенка к другому гармоничны изменению душевного состояния. Вот картина дождливого летнего дня в лесу. Под ногами ковер из прошлогодней палой листвы. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются при каждом движении. Но выглянуло солнце, и лес загорелся алмазными искрами: «Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем» («Приемыш»).
Язык произведений Мамина-Сибиряка - народный, живописный, меткий, образный, богат пословицами, поговорками. «Ищи ветра в поле!» - говорит Богач об убежавшем зайчике. «Вместе тесно, а врозь скучно», - замечает он, наблюдая поведение собаки, подружившейся с зайцем.
Сказки Гаршина, Мамина-Сибиряка для детей.
«Аленушкины сказки»(1894 - 1897) писались Маминым-Сибиряком для его маленькой дочери Елены. Девочку, родившуюся в 1891 году, ждала трудная судьба: мать умерла родами, отец был уже немолод, а ее серьезная болезнь мешала рассчитывать на благополучный удел. Отцу предстояло подготовить свою Аленушку к жизни, к ее суровым сторонам, а главное - научить ребенка любить эту жизнь. «Аленушкины сказки» полны оптимизма, светлой веры в добро.
Герои сказок - муха, козявочка, комар, заяц, игрушки, цветы - подчеркнуто малы, слабы, незаметны среди больших и сильных существ; но все действие сказок направлено к их победе. Слабые одерживают верх над сильными, незаметные обретают наконец свое место в жизни. Вместе с тем писатель тактично подмечает, что слабые существа нередко заражаются мелочным эгоизмом, желают, чтобы весь мир принадлежал им, и, не в состоянии достичь этого, обижаются, делаются несчастными. Подспудная мысль сказок сводится к тому, что невозможно переделать мир себе в угоду, но можно изменить себя и свое отношение к окружающему ради своего же блага.
Сказки Д.Н.Мамина-Сибиряка, подобно сказкам К.Д. Ушинского и Л.Н.Толстого, стилистически и по объекту анализа реалистичны. «Сказка про храброго зайца Длинные Уши - Косые Глаза - Короткий Хвост» (1894) и «Сказка про Комара Немировича - Длинный Нос и про Мохнатого Мишку - Короткий Хвост» (1895), «Про Воробья Воробеича созданы в традициях народных сказок о животных.
Герои его произведений - обыкновенные звери, птицы, насекомые, которых ребенок, как правило, знает в жизни. В них нет ничего редкостного, исключительного. Медведь, зайчик, воробей, воронушка, комар, даже комнатная муха - живут в сказках своей, свойственной им жизнью. Отличительные приметы внешнего облика сказочных героев легко распознаются ребенком: у зайца «длинные уши, короткий хвост», у комара - «длинный нос», у воронушки - «черная головушка». Животные, птицы, насекомые - носители качеств, которые отличает в них и народная сказка: заяц труслив; медведь силен, но неуклюж; воробей прожорлив, нахален; комар назойлив.
Герои в них очеловечены, а характеры обрисованы как самобытные, «личностные», что отличает их от фольклорных героев - всегда обобщенно-типизированных. Так, Комар Комарович и заяц-хвастун выделяются среди других комаров и зайцев своей настоящей или напускной храбростью. Даже медведь и волк в конце концов уступают им, решая не связываться с необычным противником («И волк убежал. Мало ли в лесу других зайцев можно найти, а этот был какой-то бешеный»). Залогом победы слабых над сильными является не волшебство или чье-то заступничество, не хитрость или удача, а изменение привычной внутренней позиции.
Действие в сказках, сюжеты, как правило, строятся на веселых, забавных происшествиях. Например, столкновение хвастливого зайца с волком или комара - с медведем. Забавна сцена, в которой трубочист Яша пытается справедливо рассудить спор между Воробьем и Ершом. В то время как он произносит свою речь, его обворовывают.
Сказки познавательны. Очеловечение персонажей помогает живее и ярче представить читателю-ребенку характерные свойства животных, их жизнь. Знакомя с тем, как и в чем проявляется трусость зайца, сила и неуклюжесть медведя, его свирепость, как трудно приходится воробью в зимнюю пору, в какой суровой обстановке проводит свою жизнь воробей и как эта обстановка трагически складывается для «желтой птички-канарейки», писатель активизирует ассоциации, воображение ребенка, обогащая и мысль и чувство. Раскрывая законы, которыми управляется животный и растительный мир, Мамин-Сибиряк расширяет познавательные возможности литературной сказки и ее границы как научно-художественного жанра.
В сказках, в отличие от рассказов, пейзаж занимает незначительное место. Здесь видно влияние фольклорной традиции, не знающей развернутого пейзажа. Его зарисовки кратки, хотя и очень выразительны: «Солнце сделалось точно холоднее, а день короче. Начались дожди, подул холодный ветер» - вот и вся зарисовка поздней осени («Сказка про воронушку»). Исключение составляет поэтический сон Аленушки: «Солнышко светит, и песочек желтеет, и цветы улыбаются», окружая кроватку девочки пестрой гирляндой, и «ласково шепчет, склонившись над ней, зеленая березка» («Пора спать»).
Особый интерес представляет «Присказка» - яркий образец «Мамина слога», как называли современники стиль детских сказок писателя. «Баю-баю-баю... один глазок у Аленушки спит, другой - смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое - слушает. Спи, Аленушка, спи, красавица, а папа будет рассказывать сказки». Присказка своей напевностью близка народным колыбельным. Пожалуй, впервые так ясно было выражено отцовское чувство, не уступающее в нежности материнской любви.
Помимо «Аленушкиных сказок» Мамин-Сибиряк написал еще целый ряд сказок, многообразных по темам и стилю. Большая их часть посвящена жизни природы: «Серая Шейка»(1893), «Упрямый козел», «Зеленая война», «Лесная сказка», «Постойко», «Старый воробей», «Скверный день Василия Ивановича». Наиболее близка к фольклору «Сказка про славного царя Гороха и его прекрасных дочерей - царевну Кутафью и царевну Горошину». При этом писатель никогда не стремился стилизовать свои сказки под народные. Основу всех сказок составляет собственная его позиция.
Трогательна история Серой Шейки - утки, оставшейся из-за болезни на зимовку. По законам природы гибель ее неизбежна, и даже сочувствующий ей заяц бессилен помочь. Полынья, ее единственное убежище, затягивается льдом, все ближе подбирается хищница лиса. Но мир подчинен не только законам природы. Вмешивается человек - и Серая Шейка спасена. Авторская позиция убеждает читателя в том, что даже на краю гибели надо верить и надеяться. Не стоит ждать чудес, но стоит ждать удачи. Особое место занимает сказка о царе Горохе, появившаяся впервые в журнале «Детский отдых» в 1897 году. Она отличается от остальных более сложным содержанием и развернутым приключенческим сюжетом. Сказка сатирична и юмористична. В образе царя Гороха высмеиваются чванливость, жадность, презрительное отношение правящих верхов к простым людям из народа. Правдивы некоторые черты старорусского быта. Например, царевна Кутафья находится в беспрекословном послушании родителям; она не смеет даже заикнуться о выборе суженого: «Не девичье это дело - женихов разбирать!»
Сказки Мамина-Сибиряка - характерный способ разговора взрослого с ребенком о жизненно важных вещах, которые невозможно объяснить на языке абстракций. Ребенку предлагается взглянуть на мир глазами божьей коровки, козявочки, мухи, собаки, воробья, утки, чтобы обрести истинно человеческое мировоззрение. Как и народные, эти сказки знакомят ребенка со сложными законами бытия, объясняют преимущества и недостатки той или иной жизненной позиции.
Сказки Мамина-Сибиряка - значительное явление в литературе конца XIX века. В них освоены и развиваются лучшие реалистические традиции народной и литературной сказки. В изображении природы, животного мира, в характере сказочной морали нет фальши. Сказки интересны детям и в наше время. Часть их вошла в учебные книги для чтения в начальной школе.
Похожая информация.
