Макияж. Уход за волосами. Уход за кожей

Разнообразие увлечений князя Владимира Фёдоровича Одоевского (1804 - 1869) не могло не сказаться на его литературном поприще. Занятия философией, естественными науками, музыкой, историей, лингвистикой позволили писателю создать необычный, пёстрый, тематически разносторонний цикл произведений, объединённый под жанром сказки. В связи с разнонаправленностью взглядов писателя, не удивителен тот факт, что его сказки отличаются от традиционных дидактических и нравоучительных. Наряду с этими определениями произведения В.Ф. Одоевского можно назвать научно-фантастическими и социально-философскими. Сказки ориентированы не только на детей, но и на взрослых читателей. В данной главе мы рассмотрим первый подобного рода сборник «Пёстрые сказки с красным словцом…», осветим историю его создания, отзывы литературных критиков и современников писателя, а также состояние вопроса в современном литературоведении.

История создания «Пёстрых сказок» В.Ф. Одоевского

По собственному признанию В.Ф. Одоевского создание «арлекинских» сказок, написанных с доброй грустью и иронией, адресованной современному обществу, вызывающих сочувствие к смешным невзгодам человека, совпало с «самыми горькими минутами» его жизни, связанными с увлечением Н.Н. Ланской. Писатель отмечает, что им руководило «торжество воли», что, возможно, объясняет структурность и формальность цикла, взаимосвязь его компонентов, четкое следование одного за другим без какие-либо авторских отступлений. Приверженность воле относится и к, замеченному многими, отсутствию вдохновения и безжизненности сказок.

«Пёстрые сказки…» Ї один из первых воплощенных замыслов художника, в котором наблюдается возникновение тем и мотивов, характерных для позднего творчества писателя. Сборник демонстрирует нам формирование художественных принципов В.Ф. Одоевского, его философских и эстетических исканий. Он содержит «образцы философского гротеска, социально-нравоучительного рассказа, фольклорной, «бытовой» и «психологической» фантастики» .

Окончательному названию цикла предшествовало иное - «Махровые сказки». Так именовался сборник на протяжении всего этапа работы над ним. За несколько дней до выхода сказок из печати, 12 февраля 1833 г., А.И. Кошелев передал В.Ф. Одоевскому в письме мнение И.В. Киреевского. Он жалел о замене «оригинального названия «Махровые сказки» заглавием «Пестрые сказки», которое напоминает Бальзаковы «Contes bruns» («Озорные рассказы») . Возможно, В.Ф. Одоевский изначально предполагал в содержании цикла отдать предпочтение изображению отрицательных качеств людей, их истинной сути, под прикрытием благоприятного внешнего вида. В эпитете «махровый» также видна дань традиционной, закоренелой сказке, ориентированной на фольклор и нравоучение. Переосмыслив поставленные перед собой задачи, писатель решил оставить только указание на неоднородность сказок, на их пёстроту, отразившуюся в тематическом разнообразии. Вывод о преобладании отрицательного или положительного начала в героях сказок, он позволяет сделать самому читателю, не давая прямых наставлений.

Замысел цикла рождался в новой литературной атмосфере. В Москве писатель являлся председателем «Общества любомудрия» (1823 - 1825 гг.), которое было создано для обсуждения философских вопросов и изучения трудов западных философов, характеризующееся приверженностью немецкому идеализму. «До сих пор философа не могут себе представить иначе, как в образе французского говоруна XVIII века; посему-то мы для отличия и называем истинных философов любомудрами», - писал В.Ф. Одоевский . Отсюда философская направленность ранних сказок, обличение социальных пороков. В это же время происходит сотрудничество с В.К. Кюхельбекером - издание альманаха «Мнемозина». Переехав из Москвы в 1826 г. в Петербург, автору «Пёстрых сказок» входит в иную литературную среду. В.Ф. Одоевский начинает увлекаться мистической философией Сен-Мартена, средневековой магией и алхимией, но наряду с этим прочно закрепляется среди писателей «пушкинского круга», а характерный дух «интеллектуального артистизма» начинает влиять на него и отражается на сказочном творчестве.

Прежде всего, он усваивает традиции А.С. Пушкина. В 1831 г. в свет выходят «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», изданные под псевдонимом «А.П.», сыгравшие в формировании цикла одну из главных ролей. На родство произведений указывают уже с самого начала эпиграфы как А.С. Пушкина, так и В.Ф. Одоевского, взятые из «Недоросля» Д.И. Фонвизина. «То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник» А.С. Пушкина и «Какова история. В иной залетишь за тридевять земель за тридесятое царство» В.Ф. Одоевского указывают нам на содержание циклов - на «истории». «Истории» подразумевают небольшие рассказы от лица повествователя. В XIX в. их также было принято называть анекдотами, т.е. занимательными историями о каком-либо случае, какой-либо личности. Повествование о необычных происшествиях с обычными людьми мы находим в «Пёстрых сказках». Открытие автора «Повестей…» героя-рассказчика Ивана Петровича Белкина послужило появлению Иринея Модестовича Гомозейки, речь о котором пойдёт позже.

Оказал влияние на писателя и сказочно-фантастический мир украинского фольклора, воссозданного Н.В. Гоголем в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», рассказы которых были собраны и изданы «старым пасичником Рудым Панькой». В.Ф. Одоевский счел их «и по вымыслу, и по рассказу, и по слогу» выше всего, изданного доныне «под названием русских романов» .

М.А. Турьян указывает на наличие у Гомозейки черт Чацкого. Она определяет героя как ««сумасшедшего», человека, выламывающегося из узаконенных людским мнением и светом жизненных стереотипов и привычных представлений». Аналогичный тип личности, по словам исследователя, можно найти в разработках новелл и подготовительных материалов, назначавшихся в «Дом сумасшедших» .

Мать В.Ф. Одоевского усмотрела в рассказчике «Пёстрых сказок» собственного сына. Это свидетельствует об автобиографичности цикла: «...Но всего мне лучше понравился этот сидящий в углу, и говорящий, оставьте меня в покое, это очень на тебя похоже... впрочем, нет гостиной, в которой бы тебе не душно было...» . Ириней Модестович выступал также противником «методизма», о предмете которого писал М. П. Погодину сам автор: «...чтоб меня, русского человека, т. е. который происходит от людей, выдумавших слова приволье и раздолье, не существующие ни на каком другом языке -- вытянуть по басурманскому методизму?.. Так не удивляйтесь же, что я по-прежнему не ложусь в 11, не встаю в 6, не обедаю в З...» .

Цикл «Пёстрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласым» включает в себя главу «От издателя», которая представляет нам историю появления сказок; «Предисловие сочинителя», из которого мы узнаём о герое-повествователе. Сказки цикла можно разделить по тематической ориентированности. Социально-философские сказки с элементами научной фантастики - «Реторта», сказка-повесть «Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке, или Новый Жоко», которую также можно назвать подражательной. Сатирические сказки на бытовом материале - «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить начальников с праздником», «Сказка о мёртвом теле, неизвестно кому принадлежащем». Литературная сказка на фольклорной основе - «Игоша». Фантасмагория с элементами нравоучения - «Просто сказка». Социально-обличительные - «Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» и «Та же сказка, только на изворот» с «Деревянный гостем, или сказкой об очнувшейся кукле и господине Кивакеле», философский «Епилог», примыкающий к ним.

«Пестрые сказки» вышли в свет в начале 1833 г.: дата цензурного разрешения - 19 февраля (подпись цензора В. Н. Семенова), билет на выпуск - 8 апреля (в «Реестре печатных книг» подпись П. И. Гаевского). В начале апреля «Молва» в разделе «Литературные слухи» анонсировала выход «Пестрых сказок»: «В Петербурге известный литератор, даривший нас своими фантазиями в гофмановском роде, издает полное собрание их под заглавием «Пестрые сказки»» . 12 февраля 1833 г. А. И. Кошелев писал из Москвы: «Твои поручения я исполнил, любезный друг Одоевский. Для «Молвы» мы даже составили с Киреевским статейку. Обещали объявление о твоих сказках поместить в скором времени» . Однако статья в «Молве» не появилась. Восьмого апреля в «Северной пчеле» (1833г., №37) было напечатано объявление о том, что книга Одоевского «на сих днях поступит в продажу».

В Британской библиотеке в Лондоне находится экземпляр «Пестрых сказок» с карандашными пометами В.Ф.Одоевского, представляющими собой авторскую правку печатного текста. «Пестрые сказки» из Британской библиотеки входят в число подарочных экземпляров, о чем свидетельствует собственноручная запись В.Ф.Одоевского: «Сии экземпляры никогда не были пущены в продажу». Три экслибриса точно восстанавливают историю книги. Первый из них принадлежит графу П. К. Сухтелену - известному библиофилу, в последние годы жизни - российскому послу в Швеции. Граф скончался в 1836 г., после чего книга вернулась к автору. В.Ф. Одоевский поставил на ней свой экслибрис, и «Пёстрые сказки» заняли место в его книжном собрании.

Примерно через семь лет В.Ф. Одоевский приступил к редактированию сказок, внеся ряд поправок в этот экземпляр. Через двадцать лет подарил его своему другу и известному библиофилу С. А. Соболевскому с надписью: «Дарится в библиотеку другого столь же знаменитого библиофила Сергея Александровича Соболевского. 15 июля 1864. Кн. В. Одоевский». На книге появился третий экслибрис - её нового владельца.

После смерти С.А. Соболевского его книжную коллекцию унаследовала С. Н. Львова, продавшая ее в Германию. На лейпцигском аукционе книготорговой фирмы «Лист и Франк» «Пестрые сказки» в числе значительной части собрания С.А.Соболевского были приобретены Британским музеем для своей библиотеки 9 октября 1873 г. Собрание не было сохранено в целостном виде, поэтому уникальный экземпляр первого сборника не был до сих пор выявлен.

Исправления, внесенные В.Ф. Одоевским в «сухтеленовский» экземпляр, явились первой правкой текста, где он внес наиболее существенные смысловые коррективы и выправил замеченные опечатки. Интересным и значительным представляется следующее исправление: в «Реторте» писателем восстановлена фраза, не пропущенная цензурой («…тому свечку, другому свечку…»). В «сухтеленовском» экземпляре зачеркнуто название заключительного текста: «Эпилог».

В фонде В.Ф.Одоевского в Российской национальной библиотеке хранится другой экземпляр «Пестрых сказок» с экслибрисом С.А. Соболевского, но без дарственной надписи и помет.

В библиотеке Кембриджского университета хранятся «Пестрые сказки» 1833 г. с анонимными записями, касающимися участия Н. В. Гоголя в написании сборника В.Ф. Одоевского.

Окончательный состав «Пестрых сказок» по сравнению с первоначальным замыслом оказался существенно расширенным. Особое внимание писатель уделил художественному оформлению книги. Оно принадлежало Е. Н. Риссу, П. Русселю и отчасти А. Ф. Грекову.

Поскольку «Пестрые сказки» носили во многом экспериментальный характер, В.Ф. Одоевский в качестве своеобразного лингвистического эксперимента счел возможным прибегнуть к «испанской» пунктуации и некоторым другим пунктуационным особенностям, специально оговорив их в главе «От издателя». Орфографию «Пёстрых сказок» отличает также намеренная архаизация; например, писатель сознательно вводит написание буквы е вместо э. Позже, включив ряд сказок в свои «Сочинения» 1844 г., В.Ф. Одоевский отказался от «испанской» пунктуации и от архаизированной орфографии.

При жизни В.Ф. Одоевского «Пестрые сказки» как целостный цикл не переиздавались. Шесть сказок из девяти писатель включил в третий том своих «Сочинений» 1844 г.: пять из них составили раздел «Отрывки из «Пестрых сказок»», шестая -- «Игоша» -- вошла в раздел «Опыты рассказа о древних и новых преданиях». В XX веке цикл был переиздан в 1991г. издательством «Книга», в 1996 г. в серии «Литературные памятники» издательством «Наука» был выпущен труд, подготовленный М.А. Турьян. Издание включает в себя полный цикл «Пёстрых сказок», дополнения, касающиеся истории образа И.М. Гомозейки, отзывы современников, отрывки из редакций сказок и авторские правки, фотовклейки обложки первого издания, а также статью ученого, посвященную исследованию цикла В.Ф. Одоевского. С 1996 г. «Пёстрые сказки» не переиздаются первоначальным циклом.

Отзывы современников В.Ф. Одоевского на «Пёстрые сказки» были противоречивы. Отрицательно отозвался о цикле Н.А. Полевой. Он отметил безжизненность сказок; указывая на мастерство Гофмана, критик отметил, что «необходимо верить чудесному, разумеется, не с чувством простолюдина, но с чувством поэта, и верить искренно, дабе заставить поддаваться обаянию и тех людей, которым хотите вы передать свои ощущения». По его словам, В.Ф. Одоевский не стал добродушным рассказчиком, а «только надел маску, сделанную столь неискусно, что из-под неё видна его собственная физиогномия». Он сравнил форму и внутренний смыл с аллегорией и нравоучением соответственно, тем самым уличил писателя в обращении к «несообразному с нашим веком роду распространенной басни». Н.А. Полевой увидел в произведениях лишь холодность, бесцветность и «ничего не сказывающую аллегорию». Критик обвиняет В.Ф. Одоевского в подмене чистого, доброго, искреннего и светлого «пылью остроумия», начитанностью и поддельностью, а в заключение статьи делает вывод, что «для ума есть много других поприщ» .

Неоднозначными оказались взгляды В.Г. Белинского. В статье «Сочинения князя В. Ф. Одоевского» он отмечал в «Пёстрых сказках» «несколько прекрасных юмористических очерков», таких как «Сказка о мёртвом теле неизвестно кому принадлежащем» и «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить начальников с праздником». Совершенно не понял критик фантастической «пьесы» «Игоша». Он увидел в ней подражание Гофману и предостерег писателя: фантазм немецкого романтика составлял его натуру, он «в самых нелепых дурачествах своей фантазии» был верен идее, поэтому подражать ему опасно - «можно занять и даже преувеличить его недостатки, не заимствовав его достоинств». Талантливое изложение отмечает В.Г. Белинский в «Сказке о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» и «Той же сказке, только на изворот» .

Уже на исходе жизни, готовя свои «Сочинения» ко второму изданию, в «Примечании к «Русским ночам»» В.Ф. Одоевский подвел итог многочисленным уподоблениям или противопоставлениям его Э.Т.А. Гофману. Он окончательно сформулировал свое понимание художественного метода немецкого писателя: «Гофман... изобрел особого рода чудесное… нашел единственную нить, посредством которой этот элемент может быть в наше время проведен в словесное искусство» .

В.Ф. Одоевский отметил две стороны чудесного: чисто фантастическую и действительную. Он говорил, что читатель не обязан верить всему необычному в произведении: «в обстановке рассказа выставляется всё то, чем это самое происшествие может быть объяснено весьма просто». Таким образом, отмечал писатель, Э.Т.А. Гофман смог примирить наклонность к чудесному и жажду анализа, что «было делом истинного таланта».

Совершенно противоположное мнение высказал Е.Ф. Розен. Сказки В.Ф. Одоевского он называет родом чудесного, при котором «не только идея целого, но и значение каждого частного действия и явления должны выйти наружу, ибо ясный, во всем разгаданный смысл придает занимательность и самой уродливости, есть -- так сказать -- необходимый свет в этом волшебном фонаре». Барон отмечал оригинальность воззрений автора, «пронзительный философский ум», «неистощимое богатство фантазии». Высокая оценка сборника видна в последнем абзаце статьи, где рецензент говорит о роскошном издании сказок, прибавляя: ««Пестрые сказки» и по роскоши издания суть новость на нашем Парнасе» .

Положительно отозвался о сборнике Э.В. Бинеманн. В письме В.Ф. Одоевскому он писал: «это средоточие восхитительной элегантности и изящества, эту частицу «Тысячи и одной ночи»; но по крайней мере очевидно, что сказки Шехерезады не могли меня так развеселить, как эти «Пестрые сказки»» .

М.П. Погодин говорил о любви автора к человечеству, «чувством и убеждением проникнута вся его строка». Язык сказок - остроумен, правилен и чист. Однако он отмечал и то, что наклонность к необыкновенному иногда выходит из границ и вызывает недоумение . Интересен отзыв читателя А.И. Сабурова: «Мысли г-на Адуевского, имея отпечаток колкой аллегории, совершенно справедливо и искусно касаются предметов, часто встречающихся в общежитии и обществе… Вообще в книге сей слог чист и мысли разнообразны и остроумны» .

Неопределенным остается взгляд А.С. Пушкина на прочтенные «Пёстрые сказки с красным словцом». По свидетельствам В.А. Соллогуба, в одну из встреч на Невском проспекте А.С. Пушкина и В.Ф. Одоевского между ними произошел разговор, относительно вышедшего сборника: «Пушкин отделался общими местами: «читал... ничего... хорошо...» и т. п. Видя, что от него ничего не добьешься, Одоевский прибавил только, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно…Тут Пушкин снова рассмеялся своим звонким … смехом… и сказал: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно» . Эти воспоминания появились в печати уже после смерти В.Ф.Одоевского. Однако еще при жизни писателя, в 1860 г., версию разговора о «Пестрых сказках» обнародовал П.В. Долгоруков на страницах издававшегося им в Париже журнала «Будущность». В пасквильной статье, стремясь дискредитировать дружеский характер отношений А.С.Пушкина с князем, он пересказал эпизод, описанный позднее В.А.Соллогубом, как сплетню. В.Ф. Одоевский не принял данного высказывания и переписал часть статьи в свой дневник, снабдив авторскими комментариями. А позднее был написан «Ответ В.Ф. Одоевского П.В. Долгорукову», где князь говорит, что «анекдот, выдуманный бесчестным клеветником, и по времени, и по характеру наших отношений с Пушкиным не мог существовать ни в каком виде и ни при каком случае» . Однако невозможно совершенно опровергать данную «клевету», поскольку известно свидетельство юриста и музыканта, посетителя салона В.Ф. Одоевского, В. Ленца. «Одоевский пишет тоже фантастические пьесы», - сказал Пушкин с неподражаемым сарказмом в тоне», - вспоминает В.Ленц . Отголоски иронического отношения А.С. Пушкина к фантастике слышны в воспоминаниях Ю. Арнольда, согласно которым, А.С. Пушкин называл В.Ф.Одоевского «гофманской каплей» .

Таким образом, мы видим, что многие не принимали научно-фантастическое начало в сказках, отмечали несовершенство «Пёстрых сказок» в художественном отношении, неправомерны высказывания относительно безыдейности аллегорий, имеющих не только фантастическую основу, но и философский подтекст. В.Ф. Одоевский позднее подтвердил формальное значение цикла, включив в «Сочинения» сказки, имеющие «чисто литературное значение». Но нельзя не отметить, что благодаря первому опыту в подобном жанре мы наблюдаем за развитием творческих идей и зарождением художественного метода писателя. М.А. Турьян отмечает, что в сказках «обозначились практически все направления дальнейших художественных поисков писателя, ставшего едва ли не единственным в нашей литературе выразителем «философского романтизма» . Это в значительной степени говорит о важности изучения «Пёстрых сказок» для понимания истоков идей и направлений художественной мысли последующих произведений В.Ф. Одоевского.

В современном литературоведении исследованию «Пёстрых сказок» В.Ф. Одоевского уделяется недостаточное внимание. Основная направленность трудов сосредоточена на втором цикле «Сказки дедушки Иринея», в который вошли известные всем с детства «Городок в табакерке»(1834 г.), «Мороз Иванович»(1841 г.), «Разбитый кувшин»(1841 г.) и др., ставшие признанными классическими произведениями детской русской литературы. Но, не выявив своеобразие первого цикла, роли героя-повествователя, невозможно проследить развитие авторской мысли и особенностей литературной сказки В.Ф. Одоевского.

Изучением «Пёстрых сказок» занималась М.А. Турьян, подготовившая их отдельное издание в «Литературных памятниках». Большой вклад в развитие литературоведения о В.Ф. Одоевском ещё в начале XX века внёс П.Н. Саккулин с его двухтомником о жизни и творчестве писателя. На его труд опираются многие ученые в наши дни. Гофмановским традициям в «Пёстрых сказках» посвящены статьи А.В. Ботниковой, Н. Лебедевой, А.Т. Грязновой. Связь Н.В. Гоголя и В.Ф. Одоевского рассматривают В.И. Сахаров, М.В. Лобыцина, Л.А. Эмирова, Н. Генина; А.С. Янушкевич посвятила статью становлению философского нарратива в русской прозе. Можно найти несколько работ, посвященных связи В.Ф. Одоевского и А.С. Пушкина, а также роли первого в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина. Жанровую поэтику цикла рассматривала О.И. Тиманова в статье «Принципы сказочной циклизации в творчестве В.Ф. Одоевского». В связи с тематическим содержанием «Пёстрых сказок» интерес могут представить статьи, посвященные педагогической деятельности писателя, его социальным, философским и научным взглядам (И.Ф. Худушина, А.В. Коваленко, Н.М. Михайловская, С.А. Соколовская, Т.П. Шумкова и др.).

Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным. Какова История. В иной залетишь за тридевять земель за тридесятое царство. Фон-Визин, Недоросль. Спб., тип. Экспедиции заготовления государственных бумаг, 1833. , XIV, 156, cтр. 12°. Печатные издательские обложки с орнаментом из кружевных узоров. Фронтиспис рисовал П Руссель, резал на дереве Е. Рисс. Титульный лист, в цветной декоративной греческо-византийской рамке и отпечатанный в шесть красок: каждая буковка в слове «сказки» имеет свой цвет. 10 илл. Великолепный подбор шрифтов и подручных средств украшения. Текст на страницах взят в тонкую рамку. В п/к переплете своего времени. Состояние удовлетворительное. Шедевр русского полиграфического искусства!

Библиографическое описание:

1. Смирнов–Сокольский Н. «Моя библиотека», т. 1, М., «Книга» , 1969. №911

2. Обольянинов Н., №2028.

3. Верещагин В. «Русские илл. издания»,Спб., 1898, №42.

4. Материалы, вып. 2, №367.

Одоевский, Владимир Федорович , князь (1804-1869). Писатель и общественный деятель, крупный музыковед и талантливый популяризатор научных знаний. Литературную деятельность начал со статей, навеянных философскими идеями Шеллинга. Вместе с Веневитиновым организовал «Общество любомудрия» и был его председателем. Вместе с В. К. Кюхельбекером издавал альманах «Мнемозина», в котором печатались Грибоедов, Пушкин. Баратынский, Языков. Близко связанный с лучшими литературными силами своего времени, Одоевский был деятельным сотрудником пушкинского «Современника», участвовал в альманахе «Северные цветы», в журнале «Московский наблюдатель» и др. Особенно широкую известность в ряду его произведений получили его «Русские ночи», главный герой которых, Фауст, отождествлялся современниками с личностью самого Одоевского. Он и был «Фаустом» в жизни. Кабинет его, заставленный книгами и ретортами, был приютом Пушкина, Вяземского, Крылова, Гоголя, Жуковского, Глинки. В этом кабинете были написаны его фантастические новеллы, новеллы в реалистическом духе - «Княжна Мими», «Княжна Зизи» и др., прелестные детские сказки, которые с живым интересом читали и взрослые. Особенно сильное впечатление на современников произвели «Русские ночи» - книга в целом и отдельные ее новеллы: «Последний квартет Бетховена», «Себастиян Бах», новелла о Пиранези и др. («Русские ночи»,- записал в своем «Дневнике» Кюхельбекер,- одна из умнейших книг на русском языке... Сколько поднимает он (Одоевский) вопросов! Конечно, ни один почти не разрешен, но спасибо и за то, что они подняты - и в русской книге!» В письме, написанном в том же 1845 г., Кюхельбекер еще раз возвращается к этой книге: «В твоих Русских ночах мыслей множество, много глубины, много отрадного и великого, много совершенно истинного и нового, и притом резко и красноречиво высказанного»). Литературная деятельность Одоевского всегда была связана с жизнью, с действительностью, с современностью. Он жил и работал с непоколебимой верой в науку, искусство, в нравственное развитие человечества. Он говорил: «Не понимаю жизни без науки, как не понимаю и науку без приложения к жизни». В высокой степени примечательно его стремление сделать завоевания науки доступными народу. Напомним только одно из его начинаний в этой области - издание сборника «Сельское чтение», столь высоко оцененное Белинским. За три года до смерти он написал статью «Не довольно», в которой горячо выступил против уныло-пессимистических раздумий Тургенева в его широко известном произведении «Довольно...». Мы ничего не сказали о многообразных связях Одоевского с музыкой, с музыковедением, о неустанной пропаганде им музыкальной культуры. Интересующихся этой стороной его деятельности отсылаем к книге: В. Ф. Одоевский. Музыкально-литературное наследие. Подготовил к печати Г. Б. Бернандт. М., Музгиз, 1956.

Статья знаменитого воронежского библиофила О. Ласунского, Москва, 1989 г.:

«ТАЙНЫ ЛИТЕРАТУРНОЙ МАСКИ»

В мире, как известно, немало чудес, но то, что произошло однажды с неким петербургским сочинителем, просто уму непостижимо. А случилось вот что. Как-то сей сочинитель, поклонник хиромантии и кабалистики, присутствовал на балу. Почувствовав запах серы, он заинтересовался этим обстоятельством и вскоре обнаружил: и зала с танцующими парами, и весь дом, да и он сам странным образом закупорены в большую стеклянную реторту с выгнутым носом. Самое неприятное, впрочем, состояло в том, что под ретортой горел огонь, а сидевший наверху чертенок раздувал мехами адское пламя. Попытки сочинителя выбраться на волю успеха не имели. Напротив, недовольный сатаненок сунул его в претолстый латинский словарь, где бедняга встретился с другими пленниками. Приплюснутые листами, они давно уже превратились из людей... в сказки. Подобная метаморфоза совершается и с нашим героем: глаза его сделались эпиграфом, из головы возникло несколько глав, туловище стало текстом, а ногти и волосы заняли то место, где обычно бывает перечень опечаток. Вся эта дьявольщина кончилась тем, что гости, разъезжаясь с бала, разбили реторту, чертенок бросился наутек и в спешке выронил из словаря несколько страниц с заточенными меж ними узниками. Сочинитель, не успевший еще окончательно пропасть, других людей, обратившихся в сказки, свернул небрежно в комок, сунул в карман и вот сейчас представляет на суд почтеннейшей публики... Какая изощренная фантазия! Какой блистательный каскад воображения, не правда ли? Новелла «Реторта» открывала собою сборник таких же причудливых по сюжету повествований. Он так и назывался - «Пестрые сказки». Сборник явился в свет ранней весною 1833 года на невских берегах. Тираж не залежался в лавках. Любители занимательного чтения торопились приобрести книгу, о которой по Петербургу ходили самые невероятные толки. Издание действительно было со множеством «секретов», над которыми следовало поломать голову. Начать хотя бы с авторства. На титульном листе обозначено: «Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В.Безгласным...» Не трудитесь напрасно, пытаясь вспомнить, кто же он такой, писатель И.М. Гомозейка! Его никогда не существовало. Это не более, как придуманный персонаж. Да и загадочный издатель В. Безгласный - тоже. ...В 1830-е годы мода на литературные обманы, столь характерная для искусства романтизма, достигла вершины. Авторы старались как бы перещеголять друг друга: кто остроумнее одурачит простодушного читателя? В ход шли всяческие уловки. Сочинители и публика вели своеобразную игру на сообразительность - она, похоже, нравилась обеим сторонам. Мог ли избежать этого соблазна Владимир Федорович Одоевский? Пожалуй, что нет. Человек веселого и беспокойного нрава, он по натуре своей склонен был к различного рода мистификациям. Именно он-то и спрятался под двойной маской псевдонимов - Иринея Модестовича Гомозейки и В. Безгласного. Позднее свои нравоучительные притчи для детей он станет выпускать под именем «дедушки Иринея»... На российском Парнасе эта фигура была одной из самых заметных. Судьба поставила В.Ф.Одоевского в эпицентр многих событий, определявших лицо отечественной культуры в пору ее подъема. Аристократ по происхождению (впрочем, мать его была до замужества «простолюдинкой»), он неизменно тянулся к людям передовых убеждений. Владимир Федорович был двоюродным братом и другом поэта-декабриста А.И.Одоевского, творца легендарной фразы: «Из искры возгорится пламя». На собиравшихся втайне заседаниях московского Общества любомудрия - В.Ф. Одоевский в нем председательствовал - бывали и те, кто вскоре с оружием в руках выйдет на Сенатскую площадь. В.Г. Белинский, которого трудно обвинить в предвзятости оценок, как-то заметил: «Князь Одоевский принадлежит к числу наиболее уважаемых из современных русских писателей». Одоевский близко сошелся с автором «Евгения Онегина», видел в нем первейшего барда России. Еще не стихло эхо рокового выстрела на Черной речке, а в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» появился знаменитый некролог на смерть Пушкина. Он начинался словами, которые теперь знает наизусть каждый школьник: «Солнце русской поэзии закатилось...» Эти строки вышли из-под пера В.Ф. Одоевского. В петербургской квартире князя двери были открыты для всех. Здесь андреевский кавалер учтиво беседовал с чиновником в гороховом пальто, сенатор подавал руку титулярному советнику. Под этой крышей царило равенство, по крайней мере внешнее. Обстановка простоты и нечванливости привлекала в салон Владимира Федоровича и Ольги Степановны литераторов, музыкантов, ученых. Излюбленным их пристанищем стал дряхлый кожаный диван в кабинете князя. По словам мемуариста В.А. Соллогуба, здесь Пушкин слушал благоговейно Жуковского; графиня Ростопчина читала Лермонтову свое последнее стихотворение; Гоголь подслушивал светские речи; Глинка расспрашивал графа Виельгорского про разрешение контрапунктных задач; Даргомыжский замышлял новую оперу и мечтал о либреттисте. Еще определеннее выразился тогдашний профессор С.П. Шевырев: «Вся литература на диване у Одоевского...» ...Приемным днем была суббота. Зала во флигеле заполнялась вечером многочисленными визитерами. Хозяина почитали в городе за незлобивость характера, писательский дар и сверх-энциклопедичность познаний. Пока дамы щебетали о парижских модах, мужчины сходились покурить в кабинет князя. Тут все поражало воображение. Кабинет походил сразу на кунсткамеру древностей и лабораторию средневекового алхимика. На стене - портрет, писанный с Бетховена, под ним фортепьяно. В переднем углу стоял человеческий костяк: череп провалами глазниц философически созерцал происходящее вокруг. В самых неподходящих местах подозрительно булькали химические склянки, колбы, в тигле плавилась селитра с углем. Казалось, что-то сейчас взорвется, обожжет огнем, произойдет какая-нибудь бурная реакция. И всюду книги, книги. Их владелец, в длинном черном сюртуке и свисающем набок черном же шелковом колпаке, в очках, вздетых вместо переносицы на лоб, излучал нескрываемое довольство. Ему нравились эти приятельские сборища. В одну из мартовских суббот 1833 года к Одоевским явились самые ревностные поклонники их салона. Вечер пролетел в оживленных разговорах. Добрейший Владимир Федорович сиял более обычного. И к тому был весьма уважительный повод. Каждому завсегдатаю дряхлого дивана хозяин вручал свое новое издание. То и дело раздавались восторженные восклицания: как все в этом доме, оно отличалось оригинальностью... Да, «Пестрые сказки» В.Ф. Одоевского - любопытнейший памятник отечественной книжной культуры. Беллетристические достоинства удачно соединились с изощренным мастерством типографщиков. Сам автор говорил, что хотел доказать возможность роскошных изданий в России. Помимо уже знакомой нам «Реторты», в сборнике помещены: «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем», «Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке...», «Игоша», «Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту», «Та же сказка только наизворот» и др. Эти романтические по своему мировидению произведения в условно-гротескной форме обличали бездуховность современного общества, атмосферу лицемерия и фарисейства, царившую в столичном дворянском быту. Лучшие из сказок предваряли появление гоголевских «петербургских повестей». Другие близки к фантасмагориям Гофмана; они намеренно усложнены, замысловаты: рассказчик и сам признается, что нелегко продраться сквозь тернистую стезю его необъятной учености. Писательское искусство Одоевского порадовало даже опытных литераторов. Чего стоит, к примеру, язык «Пестрых сказок» - сочный, чистый, с какой-то лукавинкой! Недаром им восхищался Владимир Иванович Даль, этот «академик русского слова»... Библиофилов «Пестрые сказки» тотчас заинтриговали своею очаровательной внешностью. Книга завораживала уже обложкой с орнаментом из кружевных узоров. Петр Андреевич Вяземский в письме к Василию Андреевичу Жуковскому, еще не видя самого издания, отозвался о нем, с чужого голоса, как о «кокетном». В этом эпитете много правды. Взять, к примеру, титульный лист - он отпечатан в шесть красок: каждая буковка в слове «сказки» имеет свой цвет. Словно радуга опустилась с влажного небосвода и послушно улеглась на бумагу. Цветовая гамма неподражаема... Радует великолепный подбор шрифтов и подручных средств украшения. Текст на страницах взят в тонкую рамку - это тоже придает нарядность. Впрочем, удивляться едва ли приходится: ведь книга набрана, сверстана и отпечатана в Экспедиции заготовления государственных бумаг, располагавшей образцовой по тем временам типографией. Директор ее технического отдела Яков Яковлевич Рейхель, прославленный медальер и нумизмат, был приятелем автора и, понятно, постарался, чтоб «Пестрые сказки» стали шедевром даже для Экспедиции. За печатанием тиража, по просьбе Одоевского, непосредственно наблюдал Н.В. Гоголь. К одной из сказок он набросал даже рисунок, который, однако, так и остался в черновике. В истории оформления русской книги сочинение «магистра философии Иринея Модестовича Гомозейки» составляет целую эпоху. Это одно из первых в стране светских изданий, где после долгого перерыва происходит возврат к ксилографии, то есть гравюре на дереве (до той поры иллюстраторы обращались к гравюре на металле и литографии). Все тринадцать заставок и фронтиспис резаны на дереве в Петербурге художником П. Русселем по эскизам Ф. Рисса (и тот, и другой - французы по происхождению). Увлекаясь прикладной химией, князь Одоевский не отказал себе в удовольствии провести небольшой опыт. В чем и покаялся в 1844 году перед читателями: «Для истории искусства и ради библиоманов, сохранивших экземпляры «Пестрых сказок», замечу, что на стр. 145 находится политипаж единственный в своем роде». Оказывается, подстрекаемый зудом экспериментаторства, Владимир Федорович решил испытать, а нельзя ли сделать на литографическом камне выпуклость не резцом, но особым химическим составом. Помочь в этом взялся художник А.Ф. Греков. Однако ничего путного не вышло: «единственный в своем роде» оттиск на 145-й странице с изображением деревянного человечка Кивакеля с чубуком в руке, несомненно, грязнее и неудачнее остальных, сделанных с деревянных досок. Дотошный князь, кроме того, позволил себе выкинуть и вовсе проказу: вознамерился пощекотать нервы читателей грамматическими трюками. Переложив всю ответственность за свой поступок на плечи мифического Гомозейки, Владимир Федорович вводит неприемлемую в обиходе пунктуацию. С серьезной миной он уверяет, что знаки препинания расставляются у нас как будто нарочно для того, чтобы книгу нельзя было читать с первого раза. Дабы устранить оный недостаток, автор демонстративно отказывается ставить перед словами «что» и «который» привычную запятую. И вообще со знаками препинания обходится чересчур вольно. Глаз спотыкается буквально на каждом шагу. По примеру испанского языка, как сообщает сочинитель, в начале каждого вопросительного предложения маячит перевернутый вверх ногами второй вопросительный знак. Ириней Модестович протестует против изобилия запятых, зато явно не скупится на тире и многоточия. В довершение всего в целом сборнике не найти ни единой буквы «э» - она почему-то изгнана из российского алфавита.

В.Ф. Одоевский (1803- 1869) - философ, писатель - сказочник, автор мистических повестей и рассказов, талантливый музыкант. Творчество Одоевского как писателя принадлежит к русской романтической прозе 30-х годов 19 века. В этом смысле характерны его повести «Последний квартет Бетховена», «Себастиан Бах», « Импровизатор», «Елладий», «Княжна Зизи», «Княжна Мими» и др. Художественная манера его отмечена сложным взаимодействием отвлеченной философской мысли с глубоким проникновением в жизненные характеры и явления. В детскую литературу Одоевский вошел как создатель великолепных «Сказок дедушки Иринея», заслуживших широкую популярность у юных читателей.

Вклад Одоевского в детскую литературу значителен. 2 сборника: « Детские сказки дедушки Иринея» (1840) и «Детские песни дедушки Иринея»(1847).- Белинский их очень хвалил. В.Ф. Одоевский принадлежал к княжескому роду Рюриковечей. Окончил Московский университет Благородный пансион. Возглавил « Общество любомудрия»- философский кружок озабоченных судьбами Отечества. Был директором Публичной библиотеки и заведовал Румянцевским музеем. Сотрудничал в журнале «Отечественные записки».

Очень серьезно занимался Вопросами воспитания детей. Он стремился создать здесь свою теорию, основанную на «педагогической идее» с гуманистической тенденцией (Труд «Наука до наук»). Призывал в результате воспитания получать нравственного человека, а то, чему детей обучают, должно было иметь связь с реальной жизнью.

Особую заботу вызывали маленькие люди, находящиеся во власти инстинктивного желания ничего не делать «ничего не мыслить». Обязательно следовало разбудить мысли и чувства; полагал, что важную роль здесь играет сказка. Не менее важным ему представлялась и необходимость формирования добрых чувств у взрослых людей.

В 1833 году увидели свет его «Пестрые сказки с красным словцом». В них рассказчик Ириней Модестович Гомозейка преподносил читателям в аллегорической форме то или иное нравоучениею Фигура Гомозейки сложна и многогранна. С одной стороны он призывает к романтическому видению мира и постоянно рассуждает о человеческих добродетелях, о постижении первопричин мира,- о высоких материях. И при этом упрекает современников в недостатке воображения.

Однако, с другой стороны, в ходе повествования явственно ощущается ирония автора по отношению к своему герою-сказочнику Гомозейке. Особенно это заметно тогда, когда тот заставляет действующих лиц, например паука, излагать вовсе не свойственные им по характеру мысли. Паук возвышенно рассуждает о любви, верности, благородстве и тут же жадно поедает свою жену и детей. Нередко в этих сказках возникает ситуация иронического преодоления романтического конфликта. Такой подход к романтической литературе очень похож на интонацию гоголевских сказок Рудого Панька.

Особняком в «Пестрых сказках» стоит «Игоша», пожалуй, самое поэтическое и фантастическое произведение в книге. Связано это с фигурой мальчика- от его имени ведется повествование. Он подружился с домовым - по поверью, это каждый некрещеный младенец. Этот замысел связан с убеждением О., что мир детских фантазий и народные поверья содержат поэтич. Мудрость и поспудные знания.

Мальчик услышал рассказ отца, как на постоялом дворе извозчики, обедая, отложили на столе кусок пирога и ложку - «для Игоши». И ребенок верит. С тех пор Игоша и маленький рассказчик не расстаются. Иг. Побуждает его к проказам. А в конце сказки исчезает, что знаменует взросление героя. Печальные интонации естественны для периода перехода от детства к отрочеству.

Сожаление О. о потере взрослым способности видеть и чувствовать, как дети пронизывает и другой цикл - «Сказки дедушки Иренея». Первое повествование - «Городок в табакерке» (1834), остальные изданы отдельной книжкой (1844).

Дедушка Ириней - образец наставника- строго, но доброго и понимающего ребенка. «Городок в т.»- первый совершенный образец художественно-познавательной сказки для детей. В ней научный материал был подан в занимательной и близкой к детской психологии форме, что вызвало восторженный отклик тогдашней критики. Мальчик получает в подарок от отца музыкальный ящик. Афигевает от его красоты: на крышке - башенки, домики, окна сияющие при восходе солнца, веселый музон играет. Дети всегда радуются при восприятии прекрасного - рождается желание творить. Эстетика - активатор воображения и творчества.

Миша, заснув, творит во сне целый мир - все из предметов ему знакомых, но в сочетаниях чисто фантастических. Роли действующих лиц зависят от впечатления, кот. Они произвели на мальчика. Валик - толстый, в халате; он лежит на диване; это начальник-надзиратель, командующий дядьками - молоточками. Те, по его команде, колотят мальчиков- колокольчиков с золотой головкой и в стальных юбочках (-вот откуда у мальчиков мода под баб косить!). Но и над валикоместь власть: это царевна - пружинка. Она как змейка- то свернется, то развернется - « и беспристрастно надзирателя под бок толкает». Проснувшийся Миша уже понимает, как работает музыкальный ящик, причем действительно воспринимает машину «как какое-то живое индивидуальное лицо».

Обучение на конкретном опыте, связь обучения с реальностью - один из основных принципов Одоевского. Даже в фантастическом мире оживших деталей ведет мальчика через сон - реальное состояние. Этот же принцип - в других сказках. Сказка «Червячок» обращает внимание ребенка на чудесное разнообразие мира природы и на непрерывность жизненного цикла; в доступной детям истории о жизни и смерти маленького червячка писатель затрагивает глубокую философскую тему. Вполне реальный игрок - французский архитектор Рубо в рассказе «Столяр»- достигает вершин мастерства; так автор стремится вызвать в читателе «благородную жажду познания, непреодолимое желание учиться».

А в рассказе « Бедный Гнедко» уже другая воспитательная задача- пробудить в сердце ребенка любовь к животным; заключая гуманную мысль в рамки рассказа о судьбе изнуренной лошади, когда-то бывшей веселым жеребенком, писатель впрямую обращается к детям: «Кто мучит лошадь, собаку, тот в состоянии мучить и человека». Несмотря на сильно проявляющиеся в «Сказках дедушки Иринея» дидактические тенденции и элементы естественнонаучного просветительства, они исполненные подлинной поэтичности.

8. Рассказы и сказки Д.Н. Мамина – Сибиряка. Основные темы. Сборник «Аленушкины сказки»

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852-1912). «Воистину русским писателем» (А. М. Горький) выступает Д.Н.Мамин-Сибиряк и в литературе для детей, адресуя им рассказы, сказки, очерки. Как и Горький, Чехов, Короленко, Мамин-Сибиряк исследует тему обездоленности ребенка из бедной семьи, ребенка-сироты. И шире - тему лишения ребенка, казалось бы, бесспорного его права иметь детство - рассказы: «Кормилец» (1885), «В ученье» (1892), «Вертел» (1897), «В глуши» (1896), «Богач и Еремка» (1904)), «Зимовье на Студеной» (1892), «Емеля-охотник» (1884) и др.

В первом из названных рассказов «Кормилец» двенадцатилетний мальчик, единственный кормилец семьи, гибнет, став жертвой тяжелых условий фабрично-заводского труда.

Трагична участь Прошки в рассказе «Вертел». Этот худенький, «похожий на галчонка» мальчик работает круглый год в шлифовальной мастерской, словно маленький каторжник. Вся его жизнь проходит в этой мастерской, тесной и темной, где в воздухе носится наждачная пыль, куда не попадает солнце. Заветная мечта Прошки - уйти туда, где «трава зеленая-зеленая, сосны шумят вершинами, из земли сочатся ключики, всякая птица поет по-своему». Он не знает ощущений природы, человеческого тепла, но воображение рисует желанные картины. Прошка подобен автоматизированному механизму. Он словно неотделим от колеса, стал его элементом. Прошка лишен даже возможности общения. Он постоянно голоден, «жил только от еды до еды, как маленький голодный зверек...» Равнодушие, инертность, рабское принятие бесправия, ужаса как объективной нормы - в этом истинная смерть еще при кажущейся (якобы) жизни... В конце концов Прошка заболевает от непосильной работы и умирает. Углубление сознания предрешенности подчеркивается и тем, что параллельно с существованием Прошки читатель наблюдает жизнь его ровесника, мальчика из богатой семьи.

Лишение детства - объективная предопределенность для крестьянских и городских детей, родившихся в бедности, - ведущий мотив и рассказа «В глуши», очень характерного для Мамина-Сибиряка.

Герои ряда рассказов - бедные крестьяне-рыбаки, охотники, обитатели зимовок, заброшенных в глухих местах, - в суровой природе Урала находят несравнимый источник душевной устойчивости. («Емеля-охотник», «Зимовье на Студеной». Герои этих и других рассказов овеяны глубокой симпатией автора. Он поэтизирует их привлекательность: добродушие, трудолюбие, отзывчивость на чужие страдания. Елеска ухаживает за тяжело больным охотником-вогулом, оказавшимся в глухом лесу без всякой помощи. Сердечная доброта Емели проявляется и в случае на охоте: он не решился стрелять в маленького олененка, зная, с каким самоотвержением любая мать защищает свое дитя.

Люди, о которых пишет Мамин-Сибиряк, отличаются каждый своим особым пониманием природы, хотя все они чувствуют ее краски, голоса, запахи. Все внутренне как бы слиты с дыханием леса, реки, неба... Рассказ о любви старика Тараса («Приемыш») к спасенному лебедю подобен лирической песне. Тарас не просто знает все места вокруг своего жилья верст на пятьдесят. Он душой постиг «всякий обычай лесной птицы и лесного зверя». Он любуется птицей, счастлив в общении с природой, ценит ее открытость, непостижимое богатство ее красок, ее способность успокоить, насладить голодающую по ласке душу.

Близок к рассказу «Приемыш» интонационно и по замыслу рассказ«Богач и Еремка». Здесь как бы в роли выхоженного лебедя - зайчишка с переломленной лапкой: его не стал брать зубами охотничий умный пес Еремка; в него не смог выстрелить старый опытный охотник Богач, хотя жил он именно тем, что продавал заячьи шкурки. Победа истинного великодушия над всеми другими прагматическими расчетами - основная мысль рассказа, его пафос - в способности человека и собаки любить слабого, нуждающегося в защите...

Писатель передает природную предрасположенность человека к защите слабых. Это состояние души, эта особенность человеческого отношения к природе и ко всему окружающему в названных произведениях передается прежде всего через чувства и конкретные действия стариков и детей, продиктованные этими чувствами. Так подчеркивается природность, естественность человеческой предрасположенности: в детстве и старости человек открытое, естественнее в чувствах и мыслях, в действиях.

Природа в произведениях Мамина-Сибиряка - не фон для раскрытия чувств, душевных состояний, порывов человека. Природа - полноправный, полнокровный герой произведений, выразитель авторской позиции и эстетической, нравственной и социальной. Пейзаж, как и портрет героев, живописен, изменчив, краски в движении - переходы одного оттенка к другому гармоничны изменению душевного состояния. Вот картина дождливого летнего дня в лесу. Под ногами ковер из прошлогодней палой листвы. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются при каждом движении. Но выглянуло солнце, и лес загорелся алмазными искрами: «Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем» («Приемыш»).

Язык произведений Мамина-Сибиряка - народный, живописный, меткий, образный, богат пословицами, поговорками. «Ищи ветра в поле!» - говорит Богач об убежавшем зайчике. «Вместе тесно, а врозь скучно», - замечает он, наблюдая поведение собаки, подружившейся с зайцем.

Сказки Гаршина, Мамина-Сибиряка для детей.

«Аленушкины сказки»(1894 - 1897) писались Маминым-Сибиряком для его маленькой дочери Елены. Девочку, родившуюся в 1891 году, ждала трудная судьба: мать умерла родами, отец был уже немолод, а ее серьезная болезнь мешала рассчитывать на благополучный удел. Отцу предстояло подготовить свою Аленушку к жизни, к ее суровым сторонам, а главное - научить ребенка любить эту жизнь. «Аленушкины сказки» полны оптимизма, светлой веры в добро.

Герои сказок - муха, козявочка, комар, заяц, игрушки, цветы - подчеркнуто малы, слабы, незаметны среди больших и сильных существ; но все действие сказок направлено к их победе. Слабые одерживают верх над сильными, незаметные обретают наконец свое место в жизни. Вместе с тем писатель тактично подмечает, что слабые существа нередко заражаются мелочным эгоизмом, желают, чтобы весь мир принадлежал им, и, не в состоянии достичь этого, обижаются, делаются несчастными. Подспудная мысль сказок сводится к тому, что невозможно переделать мир себе в угоду, но можно изменить себя и свое отношение к окружающему ради своего же блага.

Сказки Д.Н.Мамина-Сибиряка, подобно сказкам К.Д. Ушинского и Л.Н.Толстого, стилистически и по объекту анализа реалистичны. «Сказка про храброго зайца Длинные Уши - Косые Глаза - Короткий Хвост» (1894) и «Сказка про Комара Немировича - Длинный Нос и про Мохнатого Мишку - Короткий Хвост» (1895), «Про Воробья Воробеича созданы в традициях народных сказок о животных.

Герои его произведений - обыкновенные звери, птицы, насекомые, которых ребенок, как правило, знает в жизни. В них нет ничего редкостного, исключительного. Медведь, зайчик, воробей, воронушка, комар, даже комнатная муха - живут в сказках своей, свойственной им жизнью. Отличительные приметы внешнего облика сказочных героев легко распознаются ребенком: у зайца «длинные уши, короткий хвост», у комара - «длинный нос», у воронушки - «черная головушка». Животные, птицы, насекомые - носители качеств, которые отличает в них и народная сказка: заяц труслив; медведь силен, но неуклюж; воробей прожорлив, нахален; комар назойлив.

Герои в них очеловечены, а характеры обрисованы как самобытные, «личностные», что отличает их от фольклорных героев - всегда обобщенно-типизированных. Так, Комар Комарович и заяц-хвастун выделяются среди других комаров и зайцев своей настоящей или напускной храбростью. Даже медведь и волк в конце концов уступают им, решая не связываться с необычным противником («И волк убежал. Мало ли в лесу других зайцев можно найти, а этот был какой-то бешеный»). Залогом победы слабых над сильными является не волшебство или чье-то заступничество, не хитрость или удача, а изменение привычной внутренней позиции.

Действие в сказках, сюжеты, как правило, строятся на веселых, забавных происшествиях. Например, столкновение хвастливого зайца с волком или комара - с медведем. Забавна сцена, в которой трубочист Яша пытается справедливо рассудить спор между Воробьем и Ершом. В то время как он произносит свою речь, его обворовывают.

Сказки познавательны. Очеловечение персонажей помогает живее и ярче представить читателю-ребенку характерные свойства животных, их жизнь. Знакомя с тем, как и в чем проявляется трусость зайца, сила и неуклюжесть медведя, его свирепость, как трудно приходится воробью в зимнюю пору, в какой суровой обстановке проводит свою жизнь воробей и как эта обстановка трагически складывается для «желтой птички-канарейки», писатель активизирует ассоциации, воображение ребенка, обогащая и мысль и чувство. Раскрывая законы, которыми управляется животный и растительный мир, Мамин-Сибиряк расширяет познавательные возможности литературной сказки и ее границы как научно-художественного жанра.

В сказках, в отличие от рассказов, пейзаж занимает незначительное место. Здесь видно влияние фольклорной традиции, не знающей развернутого пейзажа. Его зарисовки кратки, хотя и очень выразительны: «Солнце сделалось точно холоднее, а день короче. Начались дожди, подул холодный ветер» - вот и вся зарисовка поздней осени («Сказка про воронушку»). Исключение составляет поэтический сон Аленушки: «Солнышко светит, и песочек желтеет, и цветы улыбаются», окружая кроватку девочки пестрой гирляндой, и «ласково шепчет, склонившись над ней, зеленая березка» («Пора спать»).

Особый интерес представляет «Присказка» - яркий образец «Мамина слога», как называли современники стиль детских сказок писателя. «Баю-баю-баю... один глазок у Аленушки спит, другой - смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое - слушает. Спи, Аленушка, спи, красавица, а папа будет рассказывать сказки». Присказка своей напевностью близка народным колыбельным. Пожалуй, впервые так ясно было выражено отцовское чувство, не уступающее в нежности материнской любви.

Помимо «Аленушкиных сказок» Мамин-Сибиряк написал еще целый ряд сказок, многообразных по темам и стилю. Большая их часть посвящена жизни природы: «Серая Шейка»(1893), «Упрямый козел», «Зеленая война», «Лесная сказка», «Постойко», «Старый воробей», «Скверный день Василия Ивановича». Наиболее близка к фольклору «Сказка про славного царя Гороха и его прекрасных дочерей - царевну Кутафью и царевну Горошину». При этом писатель никогда не стремился стилизовать свои сказки под народные. Основу всех сказок составляет собственная его позиция.

Трогательна история Серой Шейки - утки, оставшейся из-за болезни на зимовку. По законам природы гибель ее неизбежна, и даже сочувствующий ей заяц бессилен помочь. Полынья, ее единственное убежище, затягивается льдом, все ближе подбирается хищница лиса. Но мир подчинен не только законам природы. Вмешивается человек - и Серая Шейка спасена. Авторская позиция убеждает читателя в том, что даже на краю гибели надо верить и надеяться. Не стоит ждать чудес, но стоит ждать удачи. Особое место занимает сказка о царе Горохе, появившаяся впервые в журнале «Детский отдых» в 1897 году. Она отличается от остальных более сложным содержанием и развернутым приключенческим сюжетом. Сказка сатирична и юмористична. В образе царя Гороха высмеиваются чванливость, жадность, презрительное отношение правящих верхов к простым людям из народа. Правдивы некоторые черты старорусского быта. Например, царевна Кутафья находится в беспрекословном послушании родителям; она не смеет даже заикнуться о выборе суженого: «Не девичье это дело - женихов разбирать!»

Сказки Мамина-Сибиряка - характерный способ разговора взрослого с ребенком о жизненно важных вещах, которые невозможно объяснить на языке абстракций. Ребенку предлагается взглянуть на мир глазами божьей коровки, козявочки, мухи, собаки, воробья, утки, чтобы обрести истинно человеческое мировоззрение. Как и народные, эти сказки знакомят ребенка со сложными законами бытия, объясняют преимущества и недостатки той или иной жизненной позиции.

Сказки Мамина-Сибиряка - значительное явление в литературе конца XIX века. В них освоены и развиваются лучшие реалистические традиции народной и литературной сказки. В изображении природы, животного мира, в характере сказочной морали нет фальши. Сказки интересны детям и в наше время. Часть их вошла в учебные книги для чтения в начальной школе.

Похожая информация.

"…Что касается до меня, — сказал мне один из любезных молодых людей, — то все ваши несчастия — ничто перед моими. Великая важность, что вы попали в словарь! Сколько млекопитающих желали бы добиться этой чести. Мне так напротив здесь очень хорошо: я так пообтёрся о печатные листы, что — сказать без самолюбия — я никак не променяю теперешнего моего образа на прежний. Не будь я сказкою, — я бы ввек не понял, что со мною случилось; — теперь, по крайней мере, волею-неволею, а должен ясно понимать все обстоятельства моей жизни, быть готовым каждому отдать в ней отчёт, а это, право, не безделица. Вы горюете, Господа, о том, что попались в Словарь! ¿Что бы сказали, когда б, подобно мне, вы попались в стеклянную банку и подвергнулись бы опасности быть съеденным собственным вашим родителем? Не удивляйтесь, Господа, я рассказываю сущую правду. Но прежде, нежели я приступлю к повествованию, я должен изъяснить вам моё недоумение о предмете, которого я и до сих пор не постигаю: зачем вы, Господа Человеки, терпите посреди себя злодеев, которые только и дела делают, что снимают черепа, разбирают мозг, растягивают сердце на булавочках, обрывают ноги, — злодеи! которых вы называете Природонаблюдателями, Естествоиспытателями, Энтомологами и проч. т. п. Зачем эти господа? Зачем их холодные преступления? На какую пользу? Я до сих пор этого постичь не могу. Вы улыбаетесь — вы как будто хотите сказать, что я не пойму ваших объяснений. Так и быть — я и на это согласен… Слушайте ж: Я происхожу , — ибо до сих пор наши летописцы спорят о нашем наименовании. Существует предание, что мы род свой ведём от крокодилов; Египетские Гиероглифы, где нас или наших единомышленников изображают вместе с нашими праотцами и творения Елияна, могут служить вам в том порукою; вообще мы играли важную роль в древности: знаменитая , приняла наш образ; Аристотель описывал наши древние битвы с ящерицами; Демокрит уверял, что мы употребляем наши сети как дикобраз свои иглы; , что достаточно двух насекомых, находящихся в нашей внутренности, для того, чтобы истребить человека прежде его рождения, и такова наша важность в Природе, что над нашими колыбелями долго спорили учёные — называть ли их nymphae oviformes! Семейство наше принадлежит к славной , и — слово, которого высокое значение вы должны понять, если знаете по-гречески. Для наших обиталищ мы роем в земле глубокие пещеры: ко входу укрепляем камни и дерево, которые гордо поворачиваются на своих вереях — от нас люди заняли то, что они называют дверями. Сверх того — говоря красноречивыми устами наших биографов — Природа дала нам: два четыресоставные кусательные острия, челюсти зубчатые, снабжённые когтиком; но, что всего важнее, одарила нас проворством, хитростию, силою мышц и неукротимою храбростию. Увы! может быть, в ней она положила зародыш и нашего злополучия! С самых юных лет я боялся отца моего; его грозный вид, его жестокосердие устрашали меня; каждый взгляд его, казалось, грозил мне погибелью; матери моей давно уже не было; все братья мои стали жертвою его естественной лютости; уцелел один я, ибо мне удалось убежать из отеческого дома; я скрылся среди диких дебрей моей отчизны и часто среди густых кустарников с трепетом смотрел, как отец мой раскидывал сети пернатым, с каким искусством он заманивал их или с какою жадностию истреблял себе подобных. Между тем мне надо было помыслить о своём пропитании; я решился по примеру отца сделаться охотником, расставляя сети; Природа помогла мне: слабыми мышцами я натянул верви, притаился, и мне посчастливилось; пернатые, хотя изредка, но попадались ко мне; я питался ими. Так протекло долгое время, несколько раз уже светлое тёплое лето уступало место мрачной холодной зиме и снова явилось и согревало моё жилище; я возмужал; пламенные страсти начали волновать меня, и я стал искать себе подруги. Природа, моя руководительница, совершила моё желание; я нашёл подругу; взаимная любовь укрепила связь нашу; — мы быстро пробегали с нею высокие скалы; на лёгких вервях спускались в пропасти, вместе расставливали сети, вместе ловили пернатых и весело разделяли последнюю каплю росы, посылаемой небом; вскоре я увидел необходимость увеличить моё жилище, далее раскидывать сети: уже подруга моя чувствовала себя беременною, она уже боялась оставлять своё жилище, и я один должен был доставлять ей пищу; с какою радостию ходил я на охоту; природная ловкость и хитрость, казалось, во мне увеличились; я презирал опасности, смело нападал на врагов наших и во время зимы — когда небо темно и когда тягостный сон налагал цепи на всех обитателей моей отчизны, — я в тёплом гнезде благословлял Природу. Но, увы! Недолго продолжалось блаженство. Скоро наступили тяжкие времена! Молва о могуществе и лютости отца моего ежедневно увеличивалась; уже почти все соседи мои или сделались его жертвою, или оставили родину; каждый день владения отца моего распространялись; от природы быстрый и сильный, он влезал на высокие скалы, внимательным глазом осматривал всё его окружающее и как молния ниспадал на свою добычу. Уже отец мой приближался к моему жилищу; уже часто сети отца моего касались моих сетей и стопы его потрясали моё убежище. Я в ужасе не оставлял ни на минуту моей подруги; к счастию, отец ещё не приметил её; но, к величайшему моему прискорбию, часто он выхватывал добычу, попавшуюся в мои сети, и вместо прежней обильной пищи я принуждён был разделять лишь голод с моею подругою. Ещё я скрывал от неё весь ужас нашей участи; терпеливо сносил, когда она упрекала меня в бездействии, когда умоляла меня утолить её голод; но наконец силы её стали истощаться; бледность начала разливаться по ней, все мышцы её пришли в оцепенение… в грусти я вышел из моего жилища — вижу: сеть шевелится, ещё — в мыслях уже ловлю добычу, несу к моей возлюбленной, утоляю и её и свой голод… таюсь, быстро бросаюсь к своей цели… ¿Что же? Отец пожирает добычу, мне принадлежащую! Отчаяние овладело мною; в порыве мщения я решился сразиться с врагом моим, несмотря на превосходство его силы, — но в ту минуту мысль о подруге — необходимой жертве врага после моей погибели, — эта мысль поразила меня; я удержал себя и, скрепя сердце, смотрел, как отец мой утолил свой голод, изорвал сети, мною раскинутые, и, гордый, спокойный, возвратился в свои владения. Между тем новые намерения родились в голове моей. Близ нашей родины находилась ужасная пропасть; границы её терялись в отдалении, и глубины её никто ещё не решался измерить; видно, однако же, было, что огромные камни покрывали дно её, и мутный источник шумел между ними; некоторые смельчаки решались спускаться в сию пропасть, но все они пропали без вести, и носилась молва, что их всех унёс поток в своём стремлении. Несмотря на то, один из моих соседей — по природе любивший путешествовать — рассказал мне, что за этою пропастью есть не только страны, подобные нашей, но что близко их есть ещё другие — совсем от наших отличные — где царствует вечное лето и где дичи так много, что сетей почти не для чего раскидывать. До сих пор я считал рассказы моего соседа баснею и совсем было забыл о них; но в сию минуту они пришли мне в голову. ¿Что же? — подумал я, — везде гибель неминуемая: или будем жертвою гневного врага, или умрём с голоду — это верно; страшно и неизвестное — но в нём есть всегда какой-то призрак надежды, испытаем! Сказано — сделано: я прицепил лёгкую вервь к вершине скалы и принялся спускаться; скоро достиг я другой скалы, которая служила подножием первой, и к ней также прицепил верёвку, потом к третьей; наконец уже не было скал подо мною, я качался между небом и землёю и, несмотря на подымавшийся ветер, любопытным взором осматривал всё меня окружающее; уже близко был я к земле, видел, как водяное море протекало между морем камней, и приметил, что в одном месте удобно было переправиться через него на другую сторону, где, как мне казалось, зеленелись такие же роскошные стремнины, как и в моей родине. Надежда моя возросла, и радость взволновала сердце, — как вдруг верёвка моя сильно закачалась, это удивило меня, быстро поднялся я наверх и ¿что же увидел? — Отец мой гнался за моей подругой; в моё отсутствие он заметил её, воспылал к ней преступною страстию! Несчастная собрала последние силы и, увидев верёвку, опущенную в пропасть, решилась по ней спуститься; я поспешил ей помочь, уже мы были на половине пути, как вдруг дунул порывистый ветер, вервь оборвалась, и я очутился в бурном потоке; к счастию, берег был близко, и я, несмотря на ослабевшие мои силы, выбрался на сушу; минута собственной опасности заставила меня забыть о моей подруге — эта минута прошла, грусть и недоумение сжали моё сердце. ¿Где найти мою подругу, где найти моё пепелище? Между тем вдруг солнце затмилось, гляжу: две — не знаю, как назвать, — две движущиеся горы надо мною; небольшие рытвины, расположенные полукружием, покрывали их и во внутренности с шумом переливалась какая-то красноватая жидкость; они приближаются, я слышу мерные удары какого-то молота, на меня пашет жар, отличный от солнечного; я сжат между двумя горами; не знаю, что было со мною в эту минуту, ибо я потерял чувства; когда же опомнился, то увидел себя в каком-то странном жилище, которого великолепие тщетно я бы хотел изобразить вам. Вокруг меня были блестящие, прозрачные стены; в первую минуту мне показалось, что то были слившиеся капли росы: но они составлены были частию из кристальных колонн, самых разнообразных, частию из шаров, наполненных воздухом, но столь плотно и искусно сжатых, что между ними едва заметны были отверстия; вскоре солнце осветило моё жилище; тьмочисленные краски заиграли на кристаллах; переливались радужные цветы и, отражаясь на поверхности моего тела, беспрестанно производили во мне новые, разнообразные, сладкие ощущения! Как описать его величественное зрелище! Ещё прежде я любил смотреть, когда солнце порождало цветы на каплях росы, но никогда я не мог вообразить, чтобы лучей его достало украсить столь обширное жилище, какова была моя темница. Темница — сказал я. Так! Несмотря на всё великолепие, меня окружавшее, я всё думал о прежнем моём жилище, о моей подруге, о моей независимости. Хватаясь за оконечности кристаллов, привязывая к ним верви, я хотя с трудом, но добрался до половины стены; вдруг что-то зашумело над моею головою — новое чудо! стадо пернатых влетело в моё жилище. С новым усилием я продолжал подниматься, желая найти то отверстие, в которое влетели пернатые. "Вокруг меня сплошные стены, — думал я, — это отверстие должно находиться вверху!" ¿Но что увидел я, достигши до потолка? Он был не что иное, как сбор произведений почти из всех царств Природы, соединённых между собою почти так же, как мы соединяем верви сетей. Я не мог довольно надивиться искусству того существа, которое составило эту ткань; в ней видны были остатки растений, остатки насекомых, минералы, всё это держалось чудною связью; каких усилий, каких трудов было надобно, чтобы не только укрепить это всё между собою, но даже собрать с разных концов вселенной. Всего удивительнее показалось мне то, что эта ткань плотно прилегала к кристаллу, но, однако, не была к нему привязана. Лишь здесь удалось мне объяснить себе, для какого употребления могла быть эта чудная ткань; но и здесь ещё я спрашиваю самого себя. Эта драгоценная ткань, несмотря на всё своё великолепие, может ли быть столь же полезна, как наши сети? И не один я; я знаю: многие люди ещё не решили этого вопроса. Не нашед отверстия, я опустился вниз и, видя невозможность вырваться из моей темницы, решился, в ожидании удобного к тому случая, воспользоваться дарами судьбы или мощного волшебника, пославшего мне пернатых. К счастию, мне это не стоило большого труда; все они были весьма слабы и не попадали, а падали в сети, которые я расставлял им. Так прошло долгое время, солнце уже начинало скрываться, я приготовлял себе тёплый угол на время зимы. ¿Но как изобразить моё удивление? Едва сокрылось солнце, как явилось другое. Признаюсь, трепет обнял меня, когда я подумал, до какой степени может простираться власть чародеев! Вызвать своё солнце — как бы в насмешку над светилом Природы! Превратить её порядок! До сих пор я не могу вспомнить об этом без ужаса! Правда, это волшебное солнце только светом напоминало о настоящем; не было у него теплоты; но, несмотря на то, оно так же, как настоящее, раскрашивало стены кристаллов, меня окружавшие. В то время, как я рассматривал это чудное явление, послышался далёкий гром. — Ну, думал я, он разразит чародея за его преступления, разрушит мою темницу, и я восторжествую… Чрез мгновение я заметил, что этот гром был действие самого чародейства; он не походил на обыкновенный гром Природы, ибо продолжался беспрерывно; между тем жилище моё трепетало; не только каждый кристалл отзывался внешним звукам, но даже вервь, на которой я находился, звучала; доселе я не могу себе объяснить этого странного действия: вероятно, чародей, во власти которого я находился, совершал в это время какое-либо столь страшное таинство, что все предметы, им сотворённые, вторили его заклинаниям; ещё более уверяет меня в этом то, что трепет окружавших меня предметов и на меня распространился; мало-помалу все мои мышцы стали приходить в движение; чувство, подобное чувству любви, меня взволновало; невидимая сила приковала к тому месту, где были слышнее звуки, и на меня нашло сладкое самозабвение; — не знаю, долго ли продолжалось это состояние; когда я опомнился, тогда уже чародейская сила иссякла; звуки умолкли, ложное солнце погасло, и мрак облекал всю Природу. Однажды, когда светило дня сияло во всём блеске и жар его усиливался, проходя сквозь шары, находившиеся в стенах моей темницы, снова я услышал шум, потолок приподнялся и — ¿как выразить моё восхищение? — я увидел мою подругу, моё гнездо; оставляю сердцам чувствительным дополнить, что я чувствовал в эту минуту; темница мне показалась чистой, свободной равниной, — и я, может быть, только в сию минуту оценил вполне её великолепие; но недолго продолжался мой восторг — снова потолок зашевелился и, о ужас! мой отец спустился в мою темницу. С сего времени начались мои бедствия; в великолепном замке негде было укрыться от отца моего; — пока ещё были пернатые, я был спокоен; но известна жадность отца моего; скоро он истребил всех пернатых; новых не являлось на их место; голод представился нам со всеми терзаниями. К величайшей горести, я в то же время сделался отцом многочисленного семейства, потребности увеличились; ¿рассказывать ли все ужасы нашего положения? Уже многие из детей моих сделались жертвою отца моего; в страхе, полумёртвые бродили мы с моею подругою по великолепным кристаллам; наконец природа превозмогла! Однажды, — уже мрак начинал распространяться, — вдруг я замечаю, что нет со мною подруги, собираю последние силы, обхожу замок и увы! В отдалённом углу подруга моя пожирает собственное детище! В эту минуту все чувства вспылали во мне: и гнев, и голод, и жалость — всё соединилось, и я умертвил и пожрал мою подругу. После одного преступления другие уже кажутся лёгкими — вместе с отцом моим мы истребили всё, что было живого в темнице; наконец мы встретились с ним на трепещущем теле моего последнего сына; мы взглянули друг на друга, измеряли свои силы, готовы были броситься на смертную битву… как вдруг раздался страшный треск, темница моя разлетелась вдребезги, и с тех пор я не видал более отца моего… ¿Что скажете? — ¿Моя повесть не ужаснее ли Но вы смеётесь, вы не сострадаете моим бедствиям! Слушайте же, гордые люди! Отвечайте мне. ¿Вы сами уверены ли, убеждены ли вы, как в математической истине, что ваша земля — земля, а что вы — люди? ¿Что, если ваш шар, который вам кажется столь обширным, на котором вы гордитесь и своими высокими мыслями, и смелыми изобретениями, — что, если вся эта спесивая громада — не иное что, как гнездо неприметных насекомых на какой-нибудь другой земле? ¿Что, если исполинам, на ней живущим, вздумается делать над вами, — как надо мною, — физические наблюдения, для опыта морить вас голодом, а потом прехладнокровно выбросить и вас, и земной шар за окошко? Изрытыми горами вам покажутся их пальцы, морем — их канавка, годом — их день, свечка — волшебным солнцем, великолепным замком — банка, покрытая бумагой, смиренно стоящая на окне и в которой вы по тонкости своего взора заметите то, чего исполины не замечают. А! Господа! Что вы на это скажете?.." Господин Ликос замолчал, — не знаю, что подумали другие, но меня до смерти испугали его вопросы; испугали больше, нежели пугают г.г. Критики, которым я смело отдаю на съеденье моего мохноногого Героя, — пусть они себе кушают его на здоровье!

Какова история. В иной залетишь за тридевять земель в тридесятое царство.

Фонвизин в «Недоросле»

Предисловие сочинителя

Почтеннейший читатель

Прежде всего я долгом считаю признаться вам, милостивый государь, в моей несчастной слабости… Что делать? у всякого свой грех, и надобно быть снисходительным к ближнему; это, как вы знаете, истина неоспоримая; одна изо всех истин, которые когда-либо добивались чести угодить роду человеческому; одна, дослужившаяся до аксиомы; одна, по какому-то чуду уцелевшая от набега южных варваров 18 века, как одинокий крест на пространном кладбище. Итак, узнайте мой недостаток, мое злополучие, вечное пятно моей фамилии, как говорила покойная бабушка, – я, почтенный читатель, я из ученых, то есть, к несчастию, не из тех ученых, о которых говорил Паскаль, что они ничего не читают, пишут мало и ползают много, – нет! я просто пустой ученый, то есть знаю все возможные языки: живые, мертвые и полумертвые; знаю все науки, которые преподаются и не преподаются на всех европейских кафедрах; могу спорить о всех предметах, мне известных и неизвестных, а пуще всего люблю себе ломать голову над началом вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами.

После сего можете себе представить, какую я жалкую ролю играю в сем свете. Правда, для поправления моей несчастной репутации я стараюсь втираться во все известные домы; не пропускаю ничьих именин, ни рожденья и показываю свою фигуру на балах и раутах; но, к несчастию, я не танцую, не играю ни по пяти, ни по пятидесяти; не мастер ни очищать нумера, ни подслушивать городские новости, ни даже говорить об этих предметах; чрез мое посредство нельзя добыть ни места, ни чина, ни выведать какую-нибудь канцелярскую тайну… Когда вы где-нибудь в уголку гостиной встретите маленького человечка, худенького, низенького, в черном фраке, очень чистенького, с приглаженными волосами, у которого на лице написано: «Бога ради оставьте меня в покое», – и который ради сей причины, заложа пальцы по квартирам, кланяется всякому с глубочайшим почтением, старается заговорить то с тем, то с другим или с благоговением рассматривает глубокомысленное выражение на лицах почтенных старцев, сидящих за картами, и с участием расспрашивает о выигрыше и проигрыше, словом, всячески старается показать, что он также человек порядочный и ничего дельного на сем свете не делает; который между тем боится протягивать свою руку знакомому, чтобы знакомый в рассеянности не отвернулся, – это я, милостивый государь, я – ваш покорнейший слуга.

Представьте себе мое страдание! Мне, издержавшему всю свою душу на чувства, обремененному многочисленным семейством мыслей, удрученному основательностию своих познаний, – мне очень хочется иногда поблистать ими в обществе; но только что разину рот – явится какой-нибудь молодец с усами, затянутый, перетянутый, и перебьет мою речь замечаниями о состоянии температуры в комнатах или какой почтенный муж привлечет общее внимание рассказом о тех непостижимых обстоятельствах, которые сопровождали проигранный им большой шлем; между тем вечер проходит, и я ухожу домой с запекшимися устами.

В сем затруднительном положении я заблагорассудил обратиться к вам, почтенный читатель, ибо, говоря без лести, я знаю, что вы человек милый и образованный и притом не имеете никакого средства заставить меня замолчать; читайте, не читайте, закройте или раскройте книгу, а все-таки печатные буквы говорить не перестанут. Итак, волею или неволею слушайте: а если вам рассказ мой понравится, то мне мыслей не занимать стать, я с вами буду говорить до скончания века.

Реторта

Реторта – cornue – retorte – сосуд перегонный; род бутыли с круглым дном в виде груши с длинною шейкою…

Слов. хим. (ч. 3, с. 260)

…Положи амальгаму в круглый стеклянный сосуд; закупорь его и поставь в золу, потом на легкий жар, прибавляя жару, пока сосуд совсем не раскалится, то ты увидишь все цветы, какие только на свете находятся…

Исаак Голланд в книге о «Руке философов» (с. 54)

Глава I
Введение

В старину были странные науки, которыми занимались странные люди. Этих людей прежде боялись и уважали; потом жгли и уважали; потом перестали бояться, но все-таки уважали; нам одним пришло в голову и не бояться, и не уважать их. И подлинно, – мы на это имеем полное право! Эти люди занимались – чем вы думаете? они отыскивали для тела такое лекарство, которое бы исцеляло все болезни; для общества такое состояние, в котором бы каждый из членов благоденствовал; для природы – такой язык, которого бы слушался и камень, и птица, и все элементы; они мечтали о вечном мире, о внутреннем ненарушимом спокойствии царств, о высоком смирении духа! Широкое было поле для воображения; оно обхватывало и землю и небо, и жизнь и смерть, и таинство творения и таинство разрушения; оно залетало за тридевять земель в тридесятое царство, и из этого путешествия приносило такие вещи, которые ни больше, ни меньше, как переменяли платье на всем роде человеческом; такие вещи, которые – не знаю, отчего – ныне как будто не встречаются, или все наши открытия разнеслись колесами паровой машины.

Не будем говорить о величественной древности: увы! она посоловела от старости; вы поверите на слово, что она мне известна лучше, нежели адрес-календарь какому-нибудь директору департамента, и что я бы мог легко описанием оной наполнить целую книгу; нет, мы вспомним недавнее.

Знаете ли, милостивый государь, что было время, когда все произведения природы годились только тогда, когда природа их производила; цветы весною, плоды осенью; а зимою – ни цветочка… Не правда ли, что это было очень скучно? Нашелся монах, по имени Алберт; он предвидел, как для нас необходимо будет зимою устилать цветами стены передних и лестниц, и нашел средство помочь этому горю – и нашел его так, между делом, потому что он в это время занимался очень важным предметом: он искал средства сотворять цветы, плоды и прочие произведения природы, не исключая даже и человека.

Было время, когда люди на поединке бесились, выходили из себя, в этом преступном состоянии духа отправлялись на тот свет и без покаяния, дрожа, кусая губы, с шапкою набекрень являлись пред лицо Миноса; монах Бакон положил селитры с углем в тигель, поставил в печь вместе с другими приготовлениями для философского камня и нашел хладнокровный порох, посредством которого вы можете – не сердясь, перекрестившись, помолившись и в самом спокойном и веселом расположении духа – положить перед собою навзничь своего противника или сами разом протянуться, что не менее производит удовольствия.

Было время, когда не существовало – как бы назвать его? (мы дали этому снадобью такое имя, от которого может пропахнуть моя книга и привлечь внимание какого-нибудь рыцаря Веселого образа, чего мне совсем не хочется) – когда не существовало то – то, без чего бы вам, любезный читатель, нечего было налить на вашу курильницу; старинному щеголю на свой платок и на самого себя; без чего нельзя бы сохранять уродов в Кунсткамере; нечем было бы русскому человеку развеселить свое сердце; словом, то, что новые латинцы и французы назвали водою жизни. Вообразите себе, какую переборку должно было произвести в это время открытие Арнольда де Виллановы, когда он пустил по миру алкоголь, собирая в тыкву разные припасы для сотворения человека по своему образу и подобию.

Скажите, кого бы уморила нынешняя медицина, если бы господин Бомбастус Парацельзий не вздумал открыть приготовления минеральных лекарств? Что бы стали читать наши почтенные родители, если бы Брюс не написал своего календаря? Если бы Василий Валентин…

Но, впрочем, это долгая история; всех не переберешь, а только вам наскучишь. Дело в том, что все открытия тех времен производили такое же обширное влияние на человечество, какое бы ныне могло произвести соединение паровой машины с воздушным шаром, – открытие, мимоходом будь сказано, которое поднялось было, да и засело и, словно виноград, не дается нашему веку.

Неужели в самом деле все эти открытия были случайные? Разве автомат Алберта Великого не требовал глубоких механических соображений? Разве antimonium Василия Валентина и открытия Парацельзия не предполагают глубоких химических сведений? Разве Ars magna Раймонда Луллия могло выйти из головы, не привыкшей к трудным философским исчислениям; разве, разве… Да если бы эти открытия и были случайные, то зачем эти случаи не случаются ныне, когда не сотня монахов, разбросанных по монастырям между дюжиною рукописей и костром инквизиции, а тысячи ученых, окруженных словарями, машинами, на мягких креслах, в крестах, чинах и на хорошем жалованьи, трудятся, пишут, вычисляют, вытягивают, вымеривают природу и беспрестанно сообщают друг другу свои обмерки? Какое из их многочисленных открытий может похвалиться, что оно столько же радости наделало на земном шаре, как открытия Арнольда де Виллановы с компаниею?

А кажется, мы смышленнее наших предков: мы обрезали крылья у воображения; мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься, так что теперь ему уж не нужно терять времени по-пустому и бросаться в страну заблуждений.

Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и, обхватывая большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, чего нам ввек не открыть в нашем мышином горизонте.

Правда, нам и некогда; мы занимаемся гораздо важнейшими делами: мы составляем системы для общественного благоденствия, посредством которых целое общество благоденствует, а каждый из членов страдает – словно медик, который бы облепил все тело больного шпанскими мухами и стал его уверять, что от того происходит его внутреннее здоровье; мы составляем статистические таблицы – посредством которых находим, что в одной стороне, с увеличением просвещения, уменьшаются преступления, а в другой увеличиваются, – и в недоумении ломаем голову над этим очень трудным вопросом; составляем рамку нравственной философии для особенного рода существ, которые называются образами без лиц, и стараемся подтянуть под нее все лица с маленькими, средними и большими носами; мы отыскиваем средства, как бы провести целый день, не пропустив себе ни одной мысли в голову, ни одного чувства в сердце; как бы обойтиться без любви, без веры, без думанья, не двигаясь с места; словом, без всей этой фланели, от которой неловко, шерстит, беспокоит; мы ищем способа обделать так нашу жизнь, чтобы ее историю приняли на том свете за расходную книгу церковного старосты – [тому свечку, другому свечку] – и должно признаться, что во всем этом мы довольно успели; а в медицине? мы трудились, трудились – и открыли газы, и, заметьте, в то самое время, когда химик Беккер убил алхимию, – разобрали все металлы и соли по порядку; соединяли, соединяли, разлагали, разлагали; нашли железисто-синеродный потассий, положили его в тигель, расплавили, истолкли в порошок, прилили водохлорной кислоты, пропустили сквозь сухой хлористый кальций и проч. и проч. – сколько работы! – и после всех этих трудов мы добыли наконец прелюбезную жидкость с прекрасным запахом горького миндаля, которую ученые называют водосинеродною кислотою, acide hydrocyanique, acidum borussicum, a другие acide prussique, но которая во всяком случае гасит человека разом, духом – как свечу, опущенную в мефитический воздух; мы даем эту жидкость нашим больным во всяких болезнях и нимало не жалеем, когда больные не выздоравливают…

Этими-то, некогда знаменитыми науками, а именно: астрологическими, хиромантическими, парфеномантическими, онеиромантическими, каббалистическими, магическими и проч. и проч… я задумал, милостивый государь, заниматься, и нахожусь в твердой уверенности, что когда-нибудь сделаю открытие вроде Арнольда Виллановы! – и теперь, хотя я еще недалеко ушел в сих науках, но уж сделал весьма важное наблюдение: я узнал, какую важную ролю играет на свете философская калцинация, сублимация и дистиллация.

Я расскажу вам, любезный читатель, если вы до сих пор имели терпение продраться сквозь тернистую стезю моей необъятной учености, – я расскажу вам случившееся со мной происшествие и – поверьте мне – расскажу вам сущую правду, не прибавляя от себя ни одного слова; расскажу вам то, что видел, видел, своими глазами видел…

Глава II
Каким образом сочинитель узнал, от чего в гостиных бывает душно

Я был на бале; бал был прекрасный; пропасть карточных столов, еще больше людей, еще больше свечей, а еще больше конфет и мороженого. На бале было очень весело и живо; все были заняты: музыканты играли, игроки также, дамы искали, девушки не находили кавалеров, кавалеры прятались от дам: одни гонялись за партнерами, другие кочевали из комнаты в комнату; иные сходились в кружок, сообщали друг другу собранные ими замечания о температуре воздуха и расходились; словом, у всякого было свое занятие, а между тем теснота и духота такая, что все были вне себя от восхищения. Я также был занят: к чрезвычайному моему удивлению и радости, от тесноты – или так, по случаю, – мне удалось прижать к углу какого-то господина, который только что проиграл 12 робертов сряду; и я в утешение принялся рассказывать ему: о походе Наполеона в 1812 году, об убиении Димитрия царевича, о монументе Минину и Пожарскому, и говорил так красноречиво, что у моего слушателя от удовольствия сделались судороги и глаза его невольно стали поворачиваться со стороны на сторону; ободренный успехом, я готов уже был приступить к разбору Несторовой летописи, когда к нам приблизился почтенный старец: высокого роста, полный, но бледный, в синем фраке, с впалыми глазами, с величественным на лице выражением, – приблизился, схватил моего товарища за руку и тихо, таинственным голосом произнес: «Вы играете по пятидесяти?». Едва он произнес эти слова, как и старец в синем фраке, и мой товарищ исчезли, – а я было только завел речь о том, что Нестор списал свою летопись у Григория Арматолы… Я обернулся и удивленными глазами спрашивал у окружающих объяснения сего странного происшествия…

«Как вам не совестно было, – сказал мне кто-то, – держать столько времени этого несчастного? Он искал партнера отыграться, а вы ему целый час мешали…»

Я покраснел от досады, но скоро утешил мое самолюбие, рассудив, что слова таинственного человека были не иное что, как лозунг какого-нибудь тайного общества, к которому, вероятно, принадлежал и мой приятель; признаюсь, что это открытие меня нимало не порадовало, и я, размышляя, как бы мне выпутаться из беды, и задыхаясь от жара, подошел к форточке, которую благодетельный хозяин приказал отворить прямо против растанцовавшихся дам…

К чрезвычайному моему удивлению, из отворенной форточки не шел свежий воздух, а между тем на дворе было 20 градусов мороза, – кто это мог знать лучше меня, меня, который пробежал пешком из Коломны до Невского проспекта в одних башмаках? Я вознамерился разрешить этот вопрос, вытянул шею, заглянул в форточку, смотрю: что за нею светится, – огонь не огонь, зеркало не зеркало; я призвал на помощь все мои кабалистические знания, ну исчислять, расчислять, допытываться – и что же я увидел? за форточкою было выгнутое стекло, которого края, продолжаясь и вверх, и вниз, терялись из глаз; я тотчас догадался, что тут кто-то чудесит над нами; вышел в двери – то же стекло у меня перед глазами; обошел кругом всего дома, высматривал, выглядывал и открыл – что бы вы думали? – что какой-то проказник посадил весь дом, мебели, шандалы, карточные столы и всю почтенную публику, и меня с нею вместе в стеклянную реторту с выгнутым носом! Это мне показалось довольно любопытно. Желая узнать, чем кончится эта проказа, я воспользовался тою минутою, когда кавалеры с дамами задремали в мазурке, вылез в форточку и осторожно спустился – на дно реторты; тут-то я узнал, от чего в гостиной было так душно! проклятый химик подвел под нас лампу и без всякого милосердия дистиллировал почтенную публику!..